Синтез - [13]

Кароль не был уверен в том, что не предпочел бы кольчугу этому материалу, который все больше казался ему жестким, неэлегантным и неприятным.

— Бедные люди, — кряхтел он. — По сколько дней они носили на себе вот такое, не меняя?

— Не знаю. Может, неделю, может, две. Рубашки-то, наверно, меняли чаще.

— Я решительно предпочитаю одежду одноразового употребления.

— Вот уж бы напугал ребенка! Он вообще не видел такой одежды! Принял бы тебя за призрак в этих твоих оранжевых куртках в желтую и фиолетовую крапинку! Ведь такую одежду носят только последние тридцать лет.

— Ну да, маскарад, конечно, необходим. Но ты не могла выбрать что-нибудь поудобнее и покрасивее?

— На складе костюмов я получила именно этот. Машина, которая выдает, сообщила, что такая одежда — самая правдоподобная. Не нуди! Нам уже и так хватает забот с оборудованием комнаты!

Ассистент Пацула чувствовал себя кошмарно. Он любил элегантно одеться, а голубое тряпьё, как ему казалось, было особенно не к лицу, явно его старило. Как они могли такое носить!.. А ботинки! О, у них был каблук в три сантиметра и кожаный, добротный верх — истинные подковы!

Итак, измученный Кароль Пацула сидел и зорко вглядывался в лицо спящего мальчика, который, впрочем, выглядел обычно. Гораздо обычнее своего окружения.

Огромная металлическая кровать, ночной столик с деревянной столешницей, на нем архаичный термометр, ночничок с электрической лампочкой! Ба! Даже с потолка свисала электрическая лампочка! Обе с великим трудом были одолжены в музее.

Марек повернулся на другой бок и что-то пробормотал во сне, потом нервно дернулся, открыл глаза и широко-широко зевнул.

Кароль незаметно включил аппарат связи и шепнул:

— Проснулся!

— Простите, что зеваю, — сказал Марек, — но я спал, наверно, сто лет.

— Ну, не совсем, — довольно неискренне ответил Кароль. — Хотя что-то около этого...

— Какой сегодня день?

— Понедельник.

— Ну, не так уж и долго. Два дня. Извините, вы тут врач?

— Не вполне.

В дверях появились Зборовский и Ирена.

— Отлично, Марек, ты замечательно выглядишь!

— Я вас, кажется, знаю, доктор.

— Мы виделись во время операции. Ты спрашивал меня про матч.

— Ах, да, припоминаю. Правда же, доктор, они страшно опозорились?

— Да... пожалуй, да... Хотя, честно говоря, такой позор мне не представляется чем-то очень важным.

— Но ведь это полное поражение, полное! Конец света! Они летят в самый низ таблицы розыгрыша. Доктор Земба абсолютно со мной согласен.

— А как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Мне уже можно есть? Я проснулся очень голодный.

— Да, да. Сейчас получишь еду.

— А мой папа знает, что все в порядке?

— Да, да.

— Доктор, скажите мне честно: он очень волновался?

— Очень. Он был страшно встревожен, страшно!

— Ну и совершенно напрасно. Теперь уже все будет хорошо, правда?

— Да. Теперь у тебя впереди долгая жизнь. Но пока надо еще полежать, поспать, отдохнуть.

— А можно мне что-нибудь почитать? Какие-нибудь газеты, книги...

— Конечно, конечно...

— А папа когда сможет меня навестить?

— Пока никто тебя не может навещать — полная изоляция.

*

Гитарная струна сорвалась так неудачно, что поранила ему пальцы рук. Несмотря на это, он снова играл сегодня, как и вчера, и позавчера, как всегда с того момента, когда с товарищами ушел в горы.

Как только отряды Муанты теряли след, можно было разжечь костер и послушать, как Рауль поет. А Рауль Сермено пел так, что ко всем возвращалась вера и надежда. Бородатый, всегда улыбающийся, он был легендой своего народа. Троекратно приговоренный к заключению судом диктатора он бежал и собирал вокруг себя единомышленников. Троекратно во время процессов он отвечал судьям собственными песнями.

Процессы велись при закрытых дверях. Судьи были из самых трусливых, а стражники — из самых жестоких, и тем не менее уже на следующий день все вокруг повторяли эти песни. Рауль не сочинял сложных мелодий, слова казались простыми, и все-таки лишь он мог исполнить свои песни по-настоящему вдохновенно. Может, оттого, что он так страстно, необычайно страстно был уверен в необходимости и справедливости борьбы.

Когда вы боитесь собственных снов,

Когда дрожите от собственных мыслей,

Когда умолкаете в страхе перед тираном,

Знайте: он уже вселился в вас

И может сожрать вашу душу.

Знайте: вы сами впустили его туда

Вместе со страхом.

Муанта ненавидел Рауля так сильно, что оказался не в состоянии приговорить его к смерти. Пока он позволял Раулю жить, то мог внушать себе, что всего лишь презирает его. Презирает настолько, что даже проявляет к нему жалость, как к чему-то мелкому и незначительному. Если бы Муанта его убил, он бы уже никогда от Рауля не освободился. Диктатор знал об этом, и ему оставалось только делать все возможное, чтобы сломить и унизить врага.

Какие у тиранов сны?

В минуты наилучшего самочувствия Муанте снился Рауль не побежденный, не убитый или брошенный в тюрьму, а Рауль, добровольно пишущий панегирики в честь властелина, с угодливой улыбкой чистящий диктатору ботинки, снился, прежде всего, Рауль испуганный и обесчещенный. Муанта свято верил, что в сущности каждый человек низок — на этом убеждении строилось все его господство, вся его философия. Поэтому он не понимал Рауля и тешил себя иллюзией, что играет с ним, как кошка с мышкой. Хотя чем дальше, тем сильнее становились отряды партизан и более грозным освободительное движение. Каждая баллада, каждая легенда была пронизана жаждой свободы, а когда люди хоть раз познают прелесть свободы, трудно их удержать в слепом повиновении — это возможно слишком дорогой ценой, слишком жестокими мерами.