Синий луч - [16]

На второй день надзиратель заметил, что Тропинин нашел положение, чтобы на него не попадали ледяные капли. Загремела дверь. Борису Антоновичу заковали ноги в кандалы, на руки накинули наручники и приковали к стене. От ледяных капель, впивавшихся, как жало, в темя, он вскоре потерял сознание.

Очнулся Тропинин в палате. Тяжелым взглядом повел вокруг. Увидел облокотившегося на подоконник Горчакова.

— Пришел в себя, дорогой Тропинин, — Горчаков покачал головой. — Теперь мы, наверное, заговорим?

— Подлец! — громко сказал Борис Антонович.

— Такие ответы меня не устраивают, — Горчаков резко выпрямился. — Убрать!

Еще сутки в карцере, и Тропинина снова поволокли на допрос.

— Скажешь? — спросил Горчаков, едва на пороге появился Тропинин.

— Негодяи! — качнувшись, ответил Тропинин.

— Посадите его на стул, видите, ему дурно! — приказал Горчаков. — Оденьте ему обручальные кольца.

Тропинина толкнули к столу, усадили на стул, зажали в тисках руки. Оглядывая всех ненавидящим взглядом, Борис Антонович собирал силы, готовясь к истязанию.

«Наверное, иголки под ногти...» — успел подумать он.

И тотчас перед ним встали картины из прошлого родной земли. Истязали русских татары, немецкие крестоносцы, наполеоновские полчища, добиваясь, чтобы они отказывались от Родины, сдирали кожу с живых красноармейцев офицеры Деникина, живьем жгли в паровозных топках японцы... И когда ему на руки набросили раскаленные докрасна стальные кольца, Тропинин не издал ни звука. Только из прикушенной губы потекла на подбородок струйка крови.

Запахло горелым мясом. Тропинин закрыл глаза, из-под ресниц показались слезы.

— Скажешь? — толкнул Горчаков Тропинина в грудь рукой, затянутой в лайковую перчатку.

Тот наклонил голову в знак согласия. Облизывая окровавленные губы, прошептал:

— Нагнись.

Горчаков радостно наклонился. Огромный плевок врезался в его холеное лицо.

— Бей! — остервенело закричал Горчаков.

Удары обрушились на Тропинина.

... Когда ожоги на руках зажили, Тропинина перевезли в Майданек.

Огромный лагерь, расположенный в долине недалеко от Люблина, с первого взгляда был обыкновенным местом отбывания наказания. Секция синих бараков, с белыми наличниками окон, были распланированы, казалось, с удобствами для заключенных. Зелень деревьев, обширные клумбы, голубые скамейки, фонтаны омрачались лишь трехметровыми стенами из колючей проволоки да вышками для часовых. Вокруг лежали просторные, мирные огороды.

Так показалось и Тропинину. Потом он рассмотрел, что внутри лагеря бараки отделены друг от друга двумя рядами колючих изгородей, посреди которых ярко краснел медный провод, извивающийся от изгороди к изгороди, как огромная змея. Ночью провод светился — по нему пропускали ток высокого напряжения. Попасть из одного барака в другой было невозможно. Даже неосторожное прикосновение к колючей проволоке поднимало в лагере тревогу: начинали завывать сирены; вокруг лагеря, у рвов, заполненных водой, появлялись разъяренные овчарки; с высоких сторожевых вышек строчили пулеметы, кося всех, кто находился около проволочных изгородей. Что происходило в соседнем бараке, никто не знал. Обитатели лагеря никогда больше не встречали человека, переведенного в барак, что расположен на взгорье, где день и ночь дымились квадратные приземистые трубы. В лагерь приходили каждый день эшелоны с пополнением.

Бориса Антоновича поместили в камере, находившейся в помещении охраны. На другой день, когда пришел новый эшелон, его вывели во двор. С густой проседью на висках, с сурово сведенными к переносице бровями, закованный в кандалы и наручники, он стоял, окруженный усиленной охраной. Щеголевато одетый офицер с усиками и бородкой что-то объяснял ему. Лицо Тропинина казалось совершенно спокойным, ни один мускул не дрогнул на нем. Будто он своим видом требовал от вновь прибывших: держитесь достойно, друзья.

Толпу разделили по каким-то спискам на маленькие группы. Когда первую из них повели к кирпичным зданиям в лагере, охранники толкнули Тропинина вслед за нею.

Людей ввели в предбанник. Приказали раздеться. Выдали каждому по кусочку серого мыла, мочалку. Перед ними распахнулась массивная дверь. На людей пахнуло паром и еще чем-то одурманивающим. Прижимаясь друг к другу, озираясь по сторонам, люди искали скамеек, тазов, кранов с водой, а за ними уже глухо захлопнулась тяжелая дверь. Где-то зарокотал мотор, зашумел вентилятор. В людей ударила мощная струя газа...

Оставшиеся во дворе видели, как охранники подтолкнули русского кандальника к волчку в двери. Сперва он приник к нему, потом, резко отпрянув, попытался скованными руками сбить с ног офицера. Эсэсовец загородил прикладом хохочущего офицера. Русский кинулся прочь, но его силой подтащили и прижали его голову к волчку, заставляя смотреть внутрь камеры. Он бешено отбивался, стараясь сбросить насевших на него охранников. Рядом смеялся гитлеровский офицер.

В тот день Тропинин с ужасом вспоминал лица гибнущих в камере от газа людей. Вечером ему задали один вопрос:

— Что такое «санит»?

— Не знаю.

Потом шли страшные дни. Его помещали в газокамеру, включали мотор, вентилятор и задавали один и тот же вопрос. Полумертвого вытаскивали из камеры и гнали зарывать расстрелянных. Длинные, широкие канавы были доверху наполнены трупами... Загоняли в большое каменное здание и заставляли сортировать вещи, снятые с убитых. За отказ избивали до полусмерти. Его водили по цехам этого большого здания, показывали, как упаковывают волосы людей, снятые перед расстрелом, как ремонтируют и тюкуют детскую одежду и обувь... И задавали вопрос: