Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - [5]

Дом пропах сыростью. Антонио стоит у окна и созерцает одно из чудес, коих добилась кисть мастера, решившегося на анатомирование, на вскрытие души того, кто осмелился ему позировать. Антонио Ибаньес изучает свой собственный портрет. Впервые за долгие годы это единственное его занятие, ибо он тоже решил остановиться. Портрет написал Франсиско Хосе Гойя-и-Лусьентес, и Антонио Ибаньес взял картину с собой, когда бежал из своего дворца в Саргаделосе. Неизвестно, прибыл ли портрет на крупе осла или в запряженном лошадьми дилижансе, или же его принесли сюда четверо мужчин, вызвавшихся нести его по двое, сменяясь каждый час. Несомненно то, что он привез его сюда, движимый неким горячим желанием, в котором он вполне готов был признаться, если бы кто-нибудь его об этом спросил. Но никто ни о чем у него не спрашивает, потому что Антонио Ибаньес пребывает в полном одиночестве. Скрывается в одиночестве. Он бежал, чтобы его не убили.

Он привез с собой портрет, дабы попытаться найти самого себя, разыскать себя в непонятно каким образом запечатленной в нем бездне. Он привез портрет, а там, среди взбунтовавшейся людской стихии, оставил Шосефу Лопес де Асеведо-и-Прада, свою молчаливую супругу, в целомудренном браке с которой он прожил почти двадцать четыре года. Он оставил ее с детьми, почти всеми, которых она ему подарила, — всего их было десять, но в живых осталось девять. Он бросил их, поняв, что людям нужен был лишь он. Они пришли только за ним, Антонио Ибаньесом, хозяином Саргаделоса, чтобы убить его. Дети, кроме совсем взрослых, теперь уже должны быть на пути к надежному убежищу, под защитой верных ему людей, рядом с той, что даровала им жизнь. Антонио же бежал раньше всех и унес с собой картину, только картину, дабы разглядеть в ней себя и вопросить самого же себя о причинах восстания.

Солнечный свет в Санталье совсем не такой, как в Серво, и ветер другой, хотя одно место расположено всего в нескольких лигах[2] от другого. Свет здесь прозрачнее, а ветерок слабее, будто он с трудом проникает в низменные долины Оскоса, попадая туда обычно с севера. Известно, что ветер перемещает свет и изменяет его, и свет совсем иной, если ветер дует с юга, нежели когда он прилетает оттуда, где встает солнце. И так бывает всегда, откуда бы ни дул ветер, каким бы ни было его направление из тех тридцати двух, что указаны на Розе Ветров для четырех сторон света. При этом северном свете, в тиши безветренного утра, Антонио Ибаньес, только что прибывший в дом, где родился, разглядывает свой портрет, и, хотя он видит в нем тот же образ, что отражают зеркала, он так и не может разглядеть то выражение лица, в котором его так часто обвиняют. Нет, он не обнаруживает ни взгляда, внушающего ужас, ни застывшей в уголках полных губ презрительной гримасы, отталкивающей от него людей; ему не удается разглядеть надменное, оскорбительно высокомерное выражение лица, что так часто приписывают ему окружающие. Он не видит в себе ничего отталкивающего. Более того, его внешность кажется ему исполненной сдержанного изящества, и весь облик ему приятен. И все же эта гримаса и надменное выражение лица существуют, они где-то там, в глубине, сокрытые от его взгляда, но, кажется, они действительно есть.

С тех пор как он стал что-то собой представлять, рядом всегда оказывался кто-нибудь, кто готов был напомнить ему о существовании этого выражения; когда-то это была его покойная мать, потом жена. При этом они так никогда и не узнали, сослужили ли хоть какую-то службу их усилия или только вызвали в нем антипатию. И помогли ли они ему сделаться лучше или, напротив, побудили его продолжать враждовать со всем миром, и прежде всего с ними. То, что обе они всегда вменяли ему это в вину, лишь подогревало его гнев, гнев, который он все никак не желает признавать, не желает, даже догадываясь о нем, — так чужд он той самой истинной сущности, что ищет он в своем портрете, на этот раз отчаянно и, как всегда, безуспешно. Это не пустое усилие: ведь он надеется избавиться от пресловутого выражения, как только познает его и сможет подчинить себе. Оно мешает ему, и он уже устал выслушивать, что оно представляет собой нечто среднее между неприязнью и жестокостью, между высокомерием и чванством. Гримаса, отдаляющая от него людей, которые отшатываются в страхе.

Занятый поисками собственного «я», он громко разговаривает сам с собой в одиночестве дома, где никто не может его услышать. Ему также известно — об этом ему говорили с детства, — что в его голосе есть излишняя гортанность, что тоже не идет на пользу его облику. Вся его сила, если не очарование, заключена в уме. Это самое мощное оружие, настолько мощное, что наделяет его силой, поистине внушающей страх. Но, несмотря на весь свой ум, Антонио Ибаньесу никак не приходит в голову, что зло может быть заключено в его поведении, в тех движениях, что душа неведомым образом сообщает всем частям тела, заставляя человека двигаться так, а не иначе, чтобы он выглядел стройным и даже хрупким, будучи толстым и вялым; умным, будучи туповатым; коварным, будучи благородным; или же наоборот, ибо существуют несовместимые чувства, которые проявляются в нас таким противоречивым способом. Речь идет о чувствах, внушенных нам воспитанием, что заставляют нас предстать в определенном образе в то время, когда мы хотим выглядеть совсем иначе, и нам неведомы ни истинные мотивы, ни те пружины, что вдруг выстреливает душа. Подчас это всего лишь слова, рассыпанные наугад; то там, то тут они нажимают на пружины и тут же заставляют их разжаться, взрываясь изнутри. Наверное, можно узнать, что это за слова, но где они, эти пружины? Антонио Ибаньес созерцает свой портрет и ничего не видит. Он видит лишь хорошее. Он себе нравится.