Синие ночи - [18]

И вот я теперь думаю:

Почему она сказала, что хочет поделиться «очередной» неприятностью?

Если «очередной», значит, до этого были другие неприятности, неназванные, — неприятности, которыми она решила нас не обременять?

Третий пример: отчетливо помню кукольный домик, который Кинтана соорудила на книжных полках у себя в спальне в доме на берегу океана. Она возилась с ним несколько дней, вдохновленная цветным разворотом в старом номере журнала «Дом и сад» («Кукольный домик Маффет Хемингуэй», — гласила подпись), и вот наконец я была приглашена на экскурсию. «Вот гостиная Маффет, — объяснила она, — вот столовая, вот кухня, вот спальня».

— А тут что будет? — спросила я про пустую и явно не оприходованную полку.

— Тут, — сказала она, — будет просмотровый зал.

Просмотровый зал.

Это требовало осмысления.

Некоторые из наших знакомых в Лос-Анджелесе действительно жили в домах с просмотровыми залами, но, насколько я знала, Кинтана в таких домах никогда не бывала. Люди, имевшие в своих домах просмотровые залы, принадлежали миру кино — профессиональной сфере нашей деятельности. Кинтану я считала частью «личной» жизни, «личного» пространства. Это был мой мир — отдельный, сладостный, неприкосновенный.

Не найдя услышанному объяснения, я спросила, какую мебель она планирует поставить в просмотровом зале Маффет.

— Нужен будет столик для телефона, по которому связываться с киномехаником, — сказала она, не отрывая взгляда от полки. — Ну и динамики для «Долби»-системы.

Записав три эти «картинки» из прошлого, сразу вижу в них общее: во всех она общается с нами «на равных», старается всячески показать, что уже взрослая, хотя по возрасту ей полагается быть ребенком. Она могла рассуждать про «банковские отчеты», могла рассуждать про систему «Долби», могла сказать, что «обнаружила» у себя рак, могла позвонить в Камарильо и спросить, как быть, если почувствует, что начинает сходить с ума, могла позвонить на киностудию «Двадцатый век Фокс» и спросить, как становятся звездами, но не знала, что делать с полученной информацией. Продолжала жить в мире «маленьких игрушек». Ходила на прием к педиатру.

Не мы ли устроили всю эту путаницу у нее в голове?

Требуя, чтобы она вела себя как взрослая?

Взвалив на ее плечи ответственность, к которой она была не готова?

Подавив естественные детские реакции своими завышенными ожиданиями?

Помню, когда ей было года четыре или пять, я взяла ее с собой в Окснард[37] на фильм «Николай и Александра»[38]. Возвращаясь из кинотеатра домой, она называла русских императора и императрицу не иначе как «Никки и Санни», а на вопрос, понравилось ли ей кино, ответила: «Я думаю, это будет бомба».

Иными словами, посмотрев поистине душераздирающую историю о семье, оказавшейся перед лицом смертельной опасности (вдвойне немыслимой для детей, виновных лишь в том, что им выпало несчастье родиться именно у этих родителей), Кинтана не задумываясь оценила фильм с наиболее типичной для Голливуда позиции кассовых сборов. Точно так же спустя несколько лет я взяла ее в Окснард на «Челюсти»[39], и она весь сеанс дрожала от ужаса, но, едва мы вернулись в Малибу, выпрыгнула из машины, сбежала по косогору на пляж и с разгону бросилась в волны. Иные опасности, казавшиеся мне абсолютно реальными, ее совсем не страшили. Лет в восемь или девять она записалась на курсы юных спасателей, организованные Ассоциацией спасателей Лос-Андежелеса и сводившиеся к тому, что детей отвозили на спасательной лодке к буйкам, откуда они должны были вплавь добираться до берега. Как-то, приехав забирать Кинтану с занятий, мы с Джоном обнаружили пустой пляж. Кинтана дожидалась нас за песчаной дюной, кутаясь в полотенце. Из ее объяснений выходило, что спасатели «ни с того ни с сего» разогнали всех по домам. «Неужели совсем без причины?» — спросила я. И услышала в ответ: «Из-за каких-то акул». Я посмотрела на нее. Кинтана выглядела раздосадованной, даже слегка возмущенной, как человек, которому нарушили планы. «Они же синие, — сказала она, — а синие не кусаются». И пожала плечами.

Раз уж вспомнила «всячину», следует вспомнить и про гостиницы, в которых она останавливалась до того, как ей «стало» пять, или шесть, или семь. Пишу «следует вспомнить», ибо не уверена, стоит ли это делать. С одной стороны, именно в гостиницах ярче всего проявилась эта ее черта — ребенка с реакциями взрослого, изо всех сил стремящегося к тому, чтобы окружающие воспринимали его «как большого». С другой стороны, именно в том, как по-взрослому она вела себя в гостиницах, многие наверняка найдут подтверждение тому, что ее детство было «привилегированным», а не «обычным».

Строго говоря, нечего ей было делать в этих гостиницах.

Ни в «Ланкастере», ни в «Ритце», ни в «Плаза Атене» в Париже.

Ни в «Дорчестере» в Лондоне.

Ни в «Сент-Реджисе», ни в «Ридженси», ни даже в «Челси» в Нью-Йорке. (Впрочем, «Челси» из другой оперы. В «Челси» мы как раз останавливались, когда прилетали в Нью-Йорк за свой счет. Там было дешево, в номер ставили детскую кроватку, а по утрам Джон шел через дорогу в «Белую башню»[40] и приносил Кинтане на завтрак гамбургер).