Синие горы на горизонте - [15]
Я вытерла глаза и в полном соответствии с ролью Агнессы полезла в ящик стола.
— Вот твоя диссертация, папочка. У нас еще целых пять пирожков осталось. Будем праздновать Новый год.
Педагогическая (и не очень)
Через два дня Мумед Юнусович привез-таки «телескопы».
Мир вновь обрел очертания, и папа начал развивать бурную деятельность. Первым делом он стал листать диссертацию. И немедленно принялся чертыхаться и править. Потом сунулся в мой шкаф, но ни римляне, ни Ричарды с Генрихами, так же как и Мурада, его не привлекли. Тогда он взял у Каюмова учебник узбекского и засел за него. Папа проштудировал его вдоль и поперек, но, по чести сказать, ни я, ни Мумед Юнусович понять его были совершенно не в состоянии. Каюмов сделал папе два-три замечания, и дело пошло успешнее. И это был, очевидно, правильный, литературный узбекский язык. Но увы, в Автабачеке на нем не говорили. В чем состояла разница, я уловить не могла, но факт, что понять этот язык по-прежнему было непросто.
— Может быть, — спросила я папу, — ты, как Паганель, выучил таджикский вместо узбекского?
— Что ты ерунду порешь?! — сердился папа. — Смотри, я ведь ставлю язык в верхнюю часть нёба, правильно ведь?
Но я, хоть убей, понятия не имела, куда и когда следует ставить язык и зачем его вообще надо куда-то ставить.
Тем не менее папа за неделю, оставшуюся до конца каникул, сравнительно неплохо напрактиковался и одиннадцатого января приступил к занятиям.
Плохо было другое. То, что он, как я этого и боялась, категорически потребовал, чтобы я, если уж не хочу бросать свою работу, совмещала ее со школой.
Мумед попробовал было пробурчать, что это-де уронит мой «автаритэт», но папа был неумолим.
— Она вполне может работать по вечерам. И даже делать в библиотеке уроки.
— Э, нет! — сказал председатель. — Вечером тут…
Он не договорил и потеребил ухо. Но я знала, что он имеет в виду.
С недавних пор нашего учителя математики Саида Алиевича обуял интерес к решению вопросов: «Что, на мой взгляд, у писателя Толстого интереснее написано: „Анна Каренина“ или же „Гиперболоид инженера Гарина“?» Саида без долгих церемоний председатель увел от моего стола за шиворот. А вот унять общительность районного начальства было уже куда сложнее. Так что теперь Мумед Юнусович твердо постановил, что мое рабочее время — до шести часов, и хочешь не хочешь, а приходилось мне уходить из библиотеки вместе с Ноной.
Но делать нечего, папа с Мумедом договорились, что я буду работать с трех до шести, и я пошла в школу.
Боже мой, какая это была скукотища! Учить, по-моему, в Автабачекской школе не умел никто, кроме Гюльджан. Я не знаю, каким это образом Мурад исхитрился знать математику (видимо, его уже ничем нельзя было унять), но Саид Алиевич имел о ней еще более смутное представление, чем об «Анне Карениной». Его это, впрочем, ничуть не смущало. Нисколько не унывая, он писал на доске решения задачек и теорем, которые ему перед уроком строчил на бумажке Мурад, с облегчением вытирал руки, глядел на часы, бросал нам: «Тохта озмаз!» — «Подождите немножко!» — и исчезал в неизвестном направлении.
Еще нуднее шло дело у историка Абуталиба Насыровича (он же географ и естественник). Иногда его, правда, схватывало, и Абуталиб с жаром пускался в рассуждения (независимо от проходимого по программе материала) на любимую тему: о том, какими дураками были древние римляне и греки, верившие в разных богов.
«У них все-все было бог, — вещал Абуталиб вдохновенно. — Стол — бог. Стул — бог. Чернильница… — Абуталиб хватал со стола непроливайку, — тоже бог!..»
И, довольный, хохотал над глупостью греков и римлян. В остальные же дни он просто брал учебник и велел по очереди читать вслух. А сам равномерно, как фарфоровый китаец, кивал головой и постепенно засыпал.
Знал свой предмет (предметы) один Каюмов. Он преподавал узбекскую и русскую литературу и соответственно — языки. Но и Каюмов преподавал скучно. Ему было с нами неинтересно. Он это ничуть не скрывал, и его тоска передавалась классу.
Точно то же самое получалось и у папы. За исключением, пожалуй, первых трех дней, когда, несмотря на нехватку словарного запаса, папе зато хватало энтузиазма. Но потом он сник, и сразу, так же как и с Каюмовым, стало скучно и классу. Только директора все-таки боялись, а папу — не слишком. Всерьез у него учились лишь две девочки, из которых одна доучивалась последний месяц, а затем должна была выйти замуж, и, разумеется, все тот же ненасытный Мурад, который, как танк через траншею, шел к институту. Больше всего папу, как это ни смешно, донимал саккиз — белая смолка, которую непрерывно жевали его ученицы.
«Это же коровы! — вопил он в отчаянии. — Ее спрашиваешь: „Do you understend my guestion?“[5] А она: „Jes, бельмиман“[6]. И жует, и жует!»
(Чем-чем, а терпением и терпимостью папочка мой не отличался никогда.)
Мумед виновато взглядывал на него и, как обычно при неразрешимых ситуациях, тер ухо — мечта превратить сельсовет в Новые Афины явно отодвигалась в неизвестную даль.
«Что делать, Гордон-ака, потэрпи, — говорил он грустно, — война кончится, поедыш домой, дысертаций защищать будыш. Рустам совсэм плохо. Рустам — ученый, а отец — мулла, в лагер сидит. Что делать будыш…»
