Синеет речка Тара - [8]

Что мне оставалось делать? Вернулся я на заимку, а душа по Воронку болит. Ночь уж насунулась, запуржило — света белого не видно. Я опять на Пегаша да в Александровку. Все одно, думаю, отыму Воронка. Пускай будет, что будет, а заберу.

Повезло мне тогда. У знакомого остановился, а знакомый-то мне и рассказал все. Так, мол, и так. Воронка он видел и в каком он теперь дворе стоит. Токо тама охрана — не подступись. Но я пошел. А пурга крутит, зверем завывает. Подхожу я к тому дому. Ставни в доме том закрыты, через щели свет виден. Белые, офицерье, сидят и кутят за столом. Шум там, гам, слышу. А часовой возле ворот в тулупе. К заплоту прислонился, стоит. Тогда я задами, задами да во двор, под навес. Воронко-то почуял меня, заржал тихонечко. Ах ты, якри тебя! Конек ты мой дорогой! Он ко мне тут же потянулся, а я его отвязал и опять же задами… К знакомому своему не заглянул даже, Пегаша у него оставил. Домой думал, да тутка тоже полно белых. Опять на заимку подался. Приехал, обогрелся маленько, а тогда запряг Воронка да зимником на угуйскую дорогу, а там и в Агафоново. Двадцать с гаком верст по такой-то завирюхе… А в Агафонове тогда отряд из нашенских мужиков-партизан стоял. Ефим Сыромятников, батрак Румянцева, командиром у них был. Я ему все как есть и изложил. Так, мол, и так. Надо их турнуть. И турнули. Бежали они тогда.

— Не приведи господи, — встряла снова в разговор бабушка Александра. — У нас их в доме полно было. Я им тутка жарила и парила, спать многие уж полегали на пол. А как на улице-то затрешшало, забабахало — они все и подхватились. Батюшки-и-и! Друг дружку чуть не потоптали. А у Мясоедовых и столы поперевернули. Офицерье все. А один-то в горнице взял да и застрелился. Бахнул себя из наганта, и все. Глупый человек. И совсем ить ишо молодехонький.

— Туда ему и дорога, — жестко сказал отец. — Нашего брата они, сволочи, не жалели. Скоко головушек положили, мамочки мои! А ты, тесть, геройский мужик. Токо смотри. Хоть ты и за власть Советскую вроде бы воевал, а кулаком так и остался.

— Никакой я не кулак, — возразил дедушка Андрей, глядя на отца строгими серыми глазами. — Все своими руками, этими вот руками, приобрел. Ить я же, Лександрыч, из таких же, как ты, голоштанных. Нас у отца орава целая была. С малых лет на земле робили. А до женитьбы подводы с мукой и кожей того же богача Румянцева я аж в Ишим гонял. Досталось. Триста верст туда да триста обратно. Дома месяцами не был. От грязи да от пота вошь заедала. Деньгу кое-как сколотил, женился, стал хозяйством обзаводиться. Спасибо тестю — помог маленько. Ну, а спину-то мы уж со своей ломили. Она, бывалочи, брюхатая, а цельными днями, от зари и до зари то на пашне боронит, то на покосе, то на поле хлеб жнет да в снопы вяжет его, да… Да-а! Легко сказать — кулак. Не кулак, а дурак. Дураки, что так робили до потемненья в глазах.

— Так надо ж было, — сказала бабушка Александра. — Детей растили, а у нас их девять душ было. И все девки, окромя Ивана да Гаврилы. А девку-то замуж без приданого не выдашь. Вот и тянулись. Сама жисть так заставляла. Теперь-то рази не так будут робить?

— Теперь-то, поди, ни венчанья, ни приданого, — сказал отец, глядя пристально на бабушку Александру, которая вдруг поднялась и вышла зачем-то в сени. — Новая власть, новые порядки. Но работать все одно надо.

— То-то и оно, — тряхнул сивой бородой дедушка Андрей. — Робить не будешь, само ниче не придет. Под лежачий-то камень вода не потечет. Вон Чичканская-то коммуния… Рассохлась, как бочка без воды. А хто в ту коммунию-то пошел? Нашенский лодырь Мишка Супонев. Пошел да и назад. Думал, калачи там на березах расти будут, манна с неба сыпаться. Хе! Как же! Держи карман шире. Не-ет, даром кормить — дураков нет. Ты потрудись до кровяных мозолей, до седьмого пота, штоб цену куску хлеба знать. Так-то и я мог бы, чтоб кто-то меня кормил, да совесть не позволяет. Нет, нет!

Отец тряхнул головой и вдруг запел негромко чистым голосом:

Эх, да во по-оле, да во поле чи-истом,

Во полю-ю-юшке под кустом ракитовы-ым

Лежал тяжко-о-о пора-анетый молодо-о-ой боец.

Дедушка Андрей было подладился под отца, но у них все равно ничего не получилось с песней. Отец кисло скривился — не понравилось ему. Сказал:

— С Татьяной-то у меня хорошо получается. Таня у меня!.. Не такая, правда, голосистая, как мои сестры, но поет с душой. И за это я ее люблю! Ну, а с сестрами я уж попою! Вот токо доедем…

Мы с Ванькой опять сидели на подушках, которые бабушка Александра хорошо взбила. В коробок в белом узелке поклала она нам на дорогу разной стряпни, чмокнула и сказала:

— Ну, с богом. — И отцу: — Ты, Вася, полегше дорогой-то, не растеряй своих цыганят.

— Потеряю, еще смастерим, — ответил отец, скалясь белозубо. — У нас это проще пареной репы.

Дедушка Андрей широко распахнул тесовые ворота, отец уселся рядом со мною в коробке, подобрал вожжи.

Мы выскочили на простор широкой улицы, залитой солнцем, помчались, полетели вперед. Только рыжая пыль закурилась позади нас. За поскотиной отец ожег плеткой Игреньку и крикнул:

— Хэй! Абаскаловы — зубоскаловы! И на серых волках катаетесь, да не домчать вам до Елены Прекрасной! Не-ет! — И запел: