Синеет речка Тара - [10]

— А ну не лезь!

Цыган Ромка тут же зашумел на цыганят, а молодой сказал Ваньке:

— А ты, малец, поборись-ка вот с этим. Поборись. Он тебя положит, не смотри, что он такой тощий, как дохлый щенок. Он зато крученый и цепкий, как кошка. Ты его не возьмешь, хоть и поздоровей.

Ромка что-то сказал лупоглазому, и тот весь загорелся.

— Давай, давай! — полез он к Ваньке, хватая его за штаны.

— Не трусь, сынок! — сказал отец. — А ну докажи, что ты из богатырской породы!

Ванька еще помялся, но вылез из коробка, и на него тут же набросился лупоглазый. От неожиданности Ванька едва не оказался на земле, но устоял, а вскоре лупоглазый дрыгался под ним. Дрыгался он под Ванькой еще два раза. Отец возбужденно говорил притихшим цыганам:

— Ну что? Вот какой у меня сын! Во всем таборе ни одного цыганенка не найдется, чтоб поборол его.

— А я поборю, — сказал, выступив вперед, остроносый и большеухий цыганенок, постарше Ваньки и повыше.

— Ну, ты не ровня, — сказал отец.

Но тут разохотился Ванька.

— Буду бороться, — сказал он. — Давай!

— Вот это да! — воскликнул отец, сверкая зелеными глазами. — Одолеешь — балалайку куплю.

Это Ваньку, наверно, сильно подбодрило, и он ко всеобщему удивлению цыган и великой радости отца уломал и этого, ушастого. Отец полез в коробок, достал из узла стряпню и стал оделять ею лупоглазого и ушастого.

— Вот вам, чтоб силенок набирались.

Другие цыганята тоже стали просить, клянчить и предложили сплясать. Отец охотно согласился.

Ах, цыганята-бесенята! Повеселили же они меня своей пляской. Так уж старались один перед другим, что я покатывался со смеху. Но всех перещеголял курчавый звонкоголосый малец в коротенькой, по пупок, рубашонке. Он сучил черными от грязи ногами, бил себя по животу ладонями, закатывал глаза и пел:

В решето коров доила,

Ай-джя, ай-джя, ай-джя-джя!

Рот морковкой занозила,

Ай-джя, ай-джя, ай-джя-джя!

— Эй да Рома, не ночуй дома! Ай да Рада, соломенна ограда! — выкрикивал отец и похохатывал довольно. Плясунов он тоже одарил сладкой бабушкиной стряпней. А те, довольные заработанным, готовы были плясать еще на животе и на голове, но отец сказал: — Баста!

Подошли цыганки, возвращавшиеся из села. В длинных пестрых юбках, в ярких полушалках через плечо, с котомками, с черномазыми детишками на руках. В таборе все ожило. Цыганята бросились навстречу матерям, получая гостинцы и подзатыльники, мужики весело залопотали, заулыбались довольно.

К отцу тут же подоспела молоденькая цыганка и затараторила:

— Ах, какой красавец! Какой гость дорогой! Дай, милый, погадаю, скажу тебе всю правду-истину. Только позолоти сперва ручку.

— Ишь ты, какая краля! — сказал отец. — А меня полюбишь? Позолочу не токо ручку, но и ножку.

— Да иди ты! — отмахнулась цыганка. — У меня цыган ревнивый. Так ты не хочешь золотить ручку? Э-эх! Жадность тебя обуяла. Грош найдешь — на рупь радуешься. Копейку потеряешь — на сто рублей слез прольешь. Где тебя такого уродили, и кому ты такой достался? Несчастная твоя баба: двоих родила, а третьим мается.

— Верно, — удивился отец. — Ах ты, ёк-макарёк!

Но цыганка повернулась и пошла, обласкав отца молниеносным взглядом. Отец смотрел ей вослед, головой покачивал, говорил:

— Ну и цыганка! За такой-то можно в телеге полеживать и в небо поплевывать.

— Что, хорошая баба? — подморгнул отцу цыган с мухой возле глаза. — Его вот, Канкина. Ты, Канка, сыграй на гармошке. Повесели гостей. Земляки они хорошие.

— Пускай в табор заворачивают, — сказал Канка, тот самый молодой цыган, что первый подошел к нам. — Чего стоять на дороге-то?

— И то правда! — согласился тут же отец.

Мы съехали с дороги и остановились возле повозки с натянутым поверху пологом. Только теперь увидел я пасущихся под леском коней, услыхал тихий перезвон бубенцов на их шеях. Костер горел рядом с телегой, задравшей кверху оглобли. Возле костра на хомуте сидел, расставив босые ноги, старый цыган и сосал трубку. Все лицо у него было рябое — в крупных оспинах, глаза желтые, точно прокуренные табаком. На бойкое приветствие отца старый цыган вынул изо рта трубку, кашлянул и сказал:

— Доброго здоровья, Васька-огородник.

— Лавруха! — Отец так и бросился к старику, руку протянул: — Вот дак встреча! Ёк-макарёк! А постарел-то — и не узнать!

— Погодь, придет время, постареешь и ты, — сказал Лавруха, тяжко поднявшись. — Токо поживи еще сперва хорошо, порадуйся, пока молодой да красивый. А старость…

Лавруха что-то крикнул, и тут же появились сразу две цыганки. Только на старика глянули, метнулись назад, и через какое-то время прямо на траве была разостлана белая скатерка, а на скатерке стояла уже глиняная посудина с узкой горловиной. Появились железные кружки, хлеб, жареная курица, яйца и еще что-то съедобное.

— Садись, Васька-огородник, дорогой наш гость, — пригласил Лавруха и стал из глиняной посудины наливать в кружки.

Только когда сел отец, сели и цыганы — мужики и бабы. Все они с почтением смотрели на отца и не притрагивались ни к чему, пока он не поднял своей кружки.

— За нашу встречу и за давнюю нашу дружбу, — сказал Лавруха и стал пить.

Пил он медленно, маленькими глотками, откинув назад косматую, точно пеплом посыпанную голову. Отец же выпил в два счета, кружку в руках подержал, обдумывая будто что-то, а тогда сказал: