Синеет речка Тара - [12]

Отец достал кисет и протянул старику. Тот обрадовался, поблагодарил:

— Спасибо, спасибо за это, Василий. Токо кисет назад возьми. У меня свой хороший. — Он достал из кармана шаровар кожаный кисет с красными тесемками, пересыпал в него из отцовского кисета табак. — Чтоб дорога тебе была легкой и счастливой, — пожелал Лавруха.

Когда мы уже были в пути, отец сказал:

— Пустяшный вроде народишко — цыганы, а душа у них… Токо загляни в нее поглубже, в ту душу цыганскую. И Канка такой ить музыкант! Так ить играет, сукин кот!

— Тятя, а балалайку ты мне купишь? — напомнил Ванька, на что отец тут же ответил:

— Балалайку? На кой она? Я тебе гармонь куплю! Гармонистом ты будешь. Чтоб играл, как цыган Канка.

— А я и получше буду играть, — заявил смело Ванька, чему я не поверил, а отец удивился:

— Ну?! Получше Канки, значит? Тогда держись, губерния! — И крикнул на Игреньку: — Шевелись, малютка! Даешь Яр-Малинкино!

Забегая наперед, скажу, что отец выполнил свое обещание — купил Ваньке гармонь, а Ванька научился играть, и гармонь стала его постоянной спутницей во всех компаниях.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Партизан Захар Козодранов

В Яр-Малинкино, большое село, растянувшееся вдоль широченного синего озера с высокими красными берегами, приехали мы на закате. Тело уже обволакивала прохлада, и отец укутал нас с Ванькой тулупом. Потом сказал:

— Вот и село. Тут мы и заночуем у моего хорошего приятеля, партизана, Захара Захарыча Козодранова. Мужик — рубаха. А веселый! Как зачнет о своих партизанских делах — заслушаешься!

И мне уж не терпелось встретиться с этим человеком, чтобы послушать. Но когда я его увидел — испугался сперва. В тулуп к нам сунулось что-то огромное — большеусое, большеглазое, рыжебровое. Нас обдало густой вонью чеснока и лука, затем страшно прорычало:

— А-а-а! Прикатили, того-этого, еррои! А ну, того-этого!..

Большущие ручищи раздвинули тулуп, ухватили меня и Ваньку, как щенят, потащили куда-то. Захар Захарыч поднялся на крыльцо, ударил ногою в желтую дверь. Дверь взвизгнула и провалилась в темноту сеней, а мужик загорлал:

— Лукерья! Эй, Лукерья, того-этого! Где ты там? Живо суды!

На шум из темноты показалась светлоликая, невысокого росточка женщина в сером платке шалашиком.

— Блажить-то чего? — сказала она мужу. — Не в лесу, поди, слышу. И ребятишек так-то перепугаешь. — И уже нам ласково: — Пошли, касатики, в избу.

В просторной избе пахло чем-то вкусным, и мне захотелось есть. А тетка Лукерья нам:

— Вы, поди, касатики, исть хотите? Я вот вам счас похлебочки налью. Садитесь-ка за стол.

Мы с Ванькой стеснительно сели за высокий стол под пестрой клеенкой, продранной на углах, а тетка Лукерья подала нам в глиняной обливной посудине вкусную похлебку, деревянные ложки и по ломтику ржаного хлеба.

— Ешьте, касатики. Я ешо и молочка вам дам. Вот подою Буренку…

Голос у тетки Лукерьи тихий, приветливый, отчего я перестал стесняться и похлебку из курицы ел с аппетитом — за ушами трещало.

Потом мы с Ванькой лежали на полатях, на постланных теткой Лукерьей овчинах и слушали отца и Захара Захарыча. Ванька, правда, скоро заснул, а я глаз не спускал со взрослых, слушал.

Когда густые сумерки затопили избу, над столом зажгли лампу, подвешенную на железных крючьях. Свет от темного круга над лампой падал на стол с едой, на раскрасневшиеся лица отца и Захара Захарыча.

Отец рассказывал, как оказался в плену у красных.

— …Ну, значит, из болота я то-око выкарабкался, а тут пули — вжик, вжик! Над самым ухом. Я на землю — бряк! Лежу и не дышу. А где-то там, то ли впереди, то ли сзади, палят, головы не поднять. Куда ползти, не знаю, но пополз. А жарынь! Кишки все спаялись — так пить хочется. Хоть бы один глоточек. А тут — поле гороховое. Стручки стал обрывать и жевать. Нарву лопаток посочнее, пожую и дальше, на пузе. А там всё из пулемета садят. Пули как осы. Убьют, думаю, к едрене фене. Перележать, разве, пока стихнет? Но переполз то поле гороховое, а вот тебе и изгородь. Поскотина. Не пролезть сквозь жердины, а перескочить страшно — сшибут сразу. Нда-а!.. Сам не знаю зачем — давай из винтовки палить. Просто палю, и все. Богу в штаны. Все патроны вышли, а тут вижу: солдат наш подползает. Сумин фамилия. «Хана, — говорит, — красные нас обошли». Да через изгородь-то. Слышу: «Ой!» А по руке у него кровь. Палец отшибло. Ну, палец — не голова. Побежал дальше Сумин, а я лежу. Тут они меня и накрыли. Как курпачонка. Двое их. Ну, и раздели меня. «Скидай, — говорят, — ботинки и все барахло. Ишь, вырядился!» А ботинки на мне были новенькие, англицкие. И френч и брюки с иголочки. Ну, френч и брюки, шут с ними, а вот ботинки жалко было. Думал, счас кокнут. Стою перед ими в исподнем, и то ли мне на коленки падать, проситься, то ли еще что. А они: «Шагом марш во-он туда, там тебя стренут. И молчок об этом». Ну, что сняли они с меня. Да ладно уж, думаю, хоть живым оставили. И пошел я. А тут встречает меня мой татарин. «О-о! Знакомец! А что это ты во всем белом? Беляк и есть».

— Хо-хо-хо! — затрясся в смехе Захар Захарыч. — Довоевался! Ну и что потом?

— А что потом? В штаб он меня привел, объяснил все как есть. Командир их стал спрашивать у меня, кто снял амуницию, а я — ни гу-гу. Ребят не хотелось выдавать. Ну, все обошлось. Выдали они мне обмундирование, винтовку, и стал Васька Исправников красным бойцом. Самого Василия Ивановича Чапаева довелось видеть.