Синеет речка Тара - [119]

Небо на востоке посветлело — молоком будто налилось. Редкие звезды, как лампадки на ветру, помигивали и гасли. Серый еще полумрак окутывал землю, сохраняя в этакой призрачности темные силуэты кустов ивняка, за ними — густую стену плотно сомкнувшихся сосенок и березок ряма[6]. Запах сосны и багульника, когда оттуда вдруг наплывали воздушные волны, отчетливо улавливался все еще обостренным чутьем старого рыбака.

И невольно в сознании воскресали картины давно минувшего, когда он, еще беззаботным мальчишкой, ходил со своими сверстниками в рям по ягоды — бруснику, голубику, морошку — и за день угорал от камфорного духа, но был бесконечно счастлив. Он и теперь забредал иногда в этот свой рям, набирал в посудину ягод, выходил на берег по пружинистому мшанику, но радости большой, как в детстве, не ощущал. А что поделаешь — годы. Седьмой десяток почти в зените своем. Недалеко и закат. Совсем уж недалеко, и надо потому дорожить каждым мгновением, любя все и поклоняясь всему, что было и есть сутью твоей жизни, радостью твоей и печалью.

Возле илистого берега темнела в воде плоскодонка с наброшенной на колышек цепкой. Егор Парфеныч пробрался по белеющим, густо уложенным жердинкам, снял цепочку с колышка и привычным, давно отработанным движением вскочил в лодку, предварительно бросив туда весла. Лодка слегка закачалась, вода захлюпала о дно и бока, резче запахло водорослями, илом.

Стоя во весь рост, он одним веслом выгреб на глубоководь и все в том же положении погнал лодку к сетям. Уже зажглась бледная заря, озеро матово засверкало, проснувшиеся рыбешки, резвясь, пускали по водной глади круги. День обещал быть погожим — ясным и теплым.

Когда Егор Парфеныч возвращался назад с трепыхавшимися на дне лодки бронзовобокими карасями, горячее солнце уже висело над ржаво-серебристой пустыней болота, и в чистом, знойной синевой наполненном небе угольно-черными живыми точками маячили коршуны и кобчики.

И вдруг, когда взор его возвратился к озеру, Егор Парфеныч увидел к великой своей радости лебедей. Они, наверно, только что выплыли из круглого темно-зеленого тростникового островка, в котором обитают, и теперь белоснежно красовались на сером фоне озера.

Всегда-то отрадно было Егору Парфенычу наблюдать издали за лебедями, слышать их кларнетную игру, которая в его сознании от самого детства хранит в себе весну и вечную молодость жизни.

На лебедей, сколь помнит Егор Парфеныч, в его родном селе никто не охотился. Охотиться на лебедей считалось дело преступным. Кто убьет лебедя, говорили, у того в доме обязательно случится большое горе — умрет кто-то, сгорит подворье, падет скот и прочее.

Как бы там ни было, но лебеди… Перед этими, своими, Егор Парфеныч просто благоговел. Они, эти семь белых лебедей, были как бы частью его самого, точно они произошли от него, эти чудо-птицы. И они, наверно, считали его своим — таким добрым, внимательным, оберегающим их от всяких бед. Потому и не боятся его, когда он на своей лодчонке близко от них проплывает. Они даже поворачивают к нему свои черные клювы и с интересом, будто с уважением смотрят на него, изогнув красиво длинные шеи.

До чего ж, однако, все это хорошо! Озеро, лебеди, он — одно целое, неделимое. Душа полнится тихим стариковским счастьем от сознания, что ты еще есть тут, на этой бесконечно дорогой земле, за которую дрался, не жалея живота своего. Ну, да что уж теперь! Война, фронт — все это далеко, далеко позади. Жаль только ребят. Многие совсем ведь молодешенькими загинули. Запросто мог погибнуть и он, да, видно, не суждено было. Вот только все тело посечено, ноют к непогоде старые раны. Ноют…

Лодка прошуршала по илистому дну, мягко, бессильно ткнулась носом в низкий травянистый берег.

— Вот мы и прибыли, — сказал себе самому рыбак довольно. — Вот теперь мы…

Он перенес в запрудку еще трепыхавшихся карасиков — не заснули чтоб. Потом на колышках развесил для просушки пару сетей и собрался сварганить что-нибудь для завтрака. Вспомнил, что сегодня суббота, обязательно должен пожаловать преподобный Удачин. Принесет его нелегкая. Ну, рыбки-то он ему даст, лишь бы опять не натворил чего-нибудь другого, как с тем же гагаучем.

И пришел на ум тот разговор с приятелем Семеном из соседней деревушки Резино. Шустрый мужичонок Семен, говорливый и души открытой. Он тоже на фронте побывал, тоже раны имеет. Уж тут они вспомнили прошлое, сидя возле костра и хлебая из чугуна свежую уху. Растрогались даже. А Егор Парфеныч возьми да и скажи про Удачина, как тот шибко вольно себя ведет: птицу истребляет — безобразничает, одним словом.

— А ты-то куда, мужик, смотришь? — сказал Семен, попыхивая сигареткой. — Сказать надо. Им только дай волю…

— Дак ведь начальство же, — будто оправдывался рыбак. — И говорить неудобно как-то. Да что уж!..

— Вот все мы так, — заметил Семен. — Если он начальник — не изволь перечить. Но я бы на твоем месте не потерпел. Ты же фронтовик или кто?

Егор Парфеныч плечами пожал, тихо ответил:

— Фронт — это совсем другое дело, дружище. Там надо было убивать врага, землю свою отстаивать. Ты же знаешь это. А тут…