Синее око - [12]

— Так где у вас тут глухари-то токуют?

Председатель, хмуроватый мужик, сел на бревна, послюнил цигарку слева направо, будто по губной гармошке прошелся. И справа налево. Затянулся, посмотрел внимательно на завертку и еще затянулся.

— Вот пойдешь, — сказал, — этой дорогой, край елани дойдешь, а там на правую руку бери. Увидишь, у машин езжено. Ну что там? Верст пятнадцать есть. Сначала лежневкой пойдешь. Лес возили. А потом колеей дуй. Машины-то до Царских мхов ходили, а теперь, значит, нужно соображать. Да. Как будешь идти, сторожи на левой руке лепягу. Сравнялся с лепягой — тут тебе и свертка. Да. Ну что там? Шагов, может, двести, а то и тех нет до токовища. Там уж решай по ходу дела. Ты песню-то знаешь?

— Не знал бы, чего на ток ходить?

— Да... Там должны мошники петь. Туда мы нонче не ходили. Разве что к Рябушихе зять приехал, заостровский мужик. Только что мы бы знали. Не должно.

Председатель сельсовета ушел с бревен, а я остался сидеть. Не спросил, что такое лепяга. Он охотник, я охотник — равные люди. Поровну должны знать.

Мне уже было время идти. Но я все не шел. Уходился. Двое суток месил глину да галечник, мох да сыпкие к полдню, гремучие ночью снежники по лощинам.

Не повезло мне в ту весну. Забрался в дальнюю даль, а друга-охотника уже не застал. Он подался на праздники в лес. Дожидаться? Так ведь и у меня только праздник — свободное время.

Праздник. На дороге тихо. Жена моего друга, добрая, широкоплечая женщина, посмотрела на меня так жалостно и горестно, когда я пошел один.

— Ну куда вы пойдете? — сказала. — Коля думал, вы второго к нам. А так он бы, конечно, дождался. Он про вас вспоминал. Подождите его. Он, может, к завтрему вернется.

Мой друг Коля знал все токовища по Свири, по Ояти и по Шоткусе. Я знал только одно — за Имоченицей. Спидометр на Колином мотоцикле когда-то отсчитал до Имоченицы сорок два километра. Это от Лодейного Поля столько. Да еще от Ленинграда двести шестьдесят. Да от Имоченицы до тока — четыре.

А что было делать? Я пошел большаком. Гуси перелетывали дорогу. Они тянулись низко, словно знали, что праздник и люди спят после вечерней гулянки. Гуси перестраивались на лету, и воздух шелестел в крыльях. Будто велосипедисты в большой гонке неслись по небесной шоссейке. Солнце было ниже гусиного лёта, освещенные подкрылья казались белыми. Я не стрелял по гусям, не поспевал, да и не хотелось мне стрелять.

Умытые, прозябшие веточки на ближних березах казались черными. Капли на них светлели. В дальнем лесу росли те же деревья, что и подле дороги, но виделся этот лес другим — желтым. Чуть желтеньким. Такого цвета клейкая испарина у новорожденного тополевого листа. Да какой тут тополь! Береза, елка, ольха, осинка кругом. Вот они — зимние еще, только умылись. А вдалеке — уже видно: живут, соком набухли, листья готовы прянуть. Весна.

Первое мая.

Кто не ездил на праздники в лес?

Знаете, что на заре каждое озеро как большой алый флаг? Каждая лужица на дороге — флажок.

Слышали, как фиалка расталкивает старые листья: хватит меня пригревать!

Праздник!

Знаете, что такое лепяга?

Я тоже не знаю.

У меня есть жена Галя. Она меня будет ждать все праздники напролет. Ей двадцать один. Месяц как я женился, но уже начал думать, что это слишком легко и значит несправедливо: целовать Галю утром, в полдень, в потемках, садиться за стол и хлебать сваренный Галей суп. Я ничего не говорил ей об этом, целовал, но про себя-то думал: «Нужно идти к ней трудными путями, по пояс в снегу. Нужно ее заслужить».

Снег уже почти весь сошел.

В Люговичах я свернул на проселок. В мешке сто патронов. В каждом тридцать граммов дроби,пороху — один и семь десятых. Капсюли-жевело. Топорик новенький куплен, двести граммов ветчинной колбасы, три пачки горохового концентрата, ну и еще кое-что по мелочи.

На исходе четвертого часа дороги я подумал, что тридцать граммов дроби, помноженные на сто, — это все же вес.

К вечеру пришел в Имоченицу. Председатель сельсовета сразу же попался мне на улице, но я его тогда не спросил, потому что знал, куда идти, как до тока добраться.

Наверное, странно было видеть председателю: идет парень по деревне, по ровной улице, а будто в горку, сапоги резиновые волочит, большие сапожные проушины колыхаются на ходу, шею выпростал из ватника, ремешок ружейный стиснул в кулаке, лицом страдальчески хмур.

«Только б дойти».

Сорок два километра до Имоченицы. До тока еще четыре.

Дошел.

Костер получился жидкий: во тьме как сыщешь дров? И шуметь нельзя.

В ночь ударил мороз. В три часа я уже крался вдоль гривы.

Был скрючен холодом, несчастен, шатался, руки норовил поглубже погрузить в рукава.

Ночной ледок треснул под сапогом. Сразу шумнул крыльями по ветвям глухарь. Слетел. Всё этим и кончилось. Только сны на меня наплывали и — толк в спину... Холод. И глухарки лопотали. Хоркал вальдшнеп. Тетерева гомонили кругом, невесть где. Журавли... Я бродил по гриве и уже позабыл, для чего.

Потом ударило солнце, и я немного поспал. Суп гороховый не распечатал: не время. С полдня опять пустился слушать токовище. До сумерек ждал прилета. Ни один глухарь не повестил о себе шумом посадки. Бросовый ток. Распугали. Еще одну зо́рю терять? Но ведь завтра третье мая. Четвертого мне на работу. Я быстро, зло зашагал в Имоченицу — председателя искать. Он-то знает тока: охотник. Только скажет ли? «Другого выхода нет, — говорил я себе, — другого выхода нет».