Синее на желтом - [6]

Не знаю почему, то ли из вежливости, то ли из чувства солидарности — формально я ведь тоже принадлежал к страдающим, — я заинтересовался фельетоном, и, когда спросил о нем, толстяк молча протянул мне ту самую сложенную в виде веера газету. Я развернул ее: это была наша городская «вечерка», вчерашняя «вечерка», которую я, конечно, не мог еще видеть, но, точно зная почерк ее редактора, — мы проработали с ним, правда, в другой газете, около десяти лет, — я знал и точное место, где постоянно печатаются критические фельетоны. Однако до фельетона я так и не добрался, потому что взгляд мой сразу же задержался на лаконичном объявлении:

«С. В. и А. Н. Угаровы извещают о смерти мужа и отца Николая Петровича Угарова.

Гражданская панихида…»

Врать не стану: я не ахнул и не вскрикнул, увидев эти набранные петитом строчки. Но я почему-то заторопился — автобуса ждать уже не стал и на последнюю пятерку (а кто возвращается из отпуска с большим капиталом?) подрядил «левака». Я мог бы поторговаться с владельцем помятого «Запорожца», но он спросил: «Беда?», и я сказал: «Беда», и он сказал: «Мигом домчу», и я поверил в это «мигом» и не стал торговаться — мне не хотелось опаздывать на панихиду.

Панихида в нашем городе — это раз и навсегда установленный железный порядок. Но вышло так, что я, сам того не желая, нарушил его не опозданием — нет, «левак» не подвел — а вот чем: у гроба на панихиде полагается проходить не быстро и не медленно, а задерживаться, если ты не родственник и не из самых близких друзей, и вовсе не рекомендуется. Я же, будучи не в силах оторвать глаз от синей татуировки на желтой руке покойного, задержался. И кто-то — один из распорядителей, должно быть, — дыхнул мне в ухо «Проходите», и кто-то, уже не знаю кто, слегка — почти не прикасаясь, если это возможно, — подтолкнул меня в спину… Не оглядываясь, я пошел к дверям и у порога вдруг сообразил, что нарушил самое главное в панихидном ритуале: я должен был подойти к вдове и сказать ей несколько слов в утешение, а я лишь кивнул ей головой, как кивают малознакомым на улице, и прошел мимо.

Этому не было оправдания. Впрочем, оправдание мгновенно нашлось: «А зачем утешать вдову? Если она любила мужа, горе ее должно быть безутешным. Вот именно — безутешным. И я не хочу участвовать в предательстве, а разве не предают покойного, когда говорят вдове: «Не плачьте, не горюйте».

Должен сказать, что мне впервые пришло в голову подобное, но ход был знакомый, привычный и всегда оставляющий в душе неприятный осадок, и поэтому я тут же пресек эти суетные уловки мысли: «Неуместно, — осуждающе сказал я себе. — И вообще, нечего оригинальничать, не мальчик уже».

Огорченный своими промахами, я вышел в соседнюю комнату с решением минут через двадцать вернуться, подойти к вдове и все поправить.

В этой комнате сбились в небольшие группки те, кто решил отстоять панихиду от начала до конца. В большинстве своем это были уже давно не курящие мужчины — курящие, да и вообще мужчины помоложе, в комнате не задерживались. Тут все время слышался однотонный гул, — ни нотой выше, ни нотой ниже, — почти заглушавший негромкую музыку, хотя некурящие мужчины говорили не просто тихими, а тишайшими голосами, будто не на панихиду собрались, а на сверхсекретное совещание. А от кого тут могли быть секреты? От покойника? От смерти? Нужны они им…

Я осмотрелся: лишь одно лицо показалось мне знакомым. Это было незаурядное женское лицо. Красивое? Не утверждаю. Может, и некрасивое, и все же… Представьте себе чувственные, слегка припухлые, почти алые, нет, не накрашенные, а сами по себе алые, губы и большие голубые, отрешенные от всего происходящего вокруг и потому холодные глаза.

«Полуведьма, полуангел», — сказал бы, возможно, о таком лице стихотворец, давнишний, разумеется, не сегодняшний, да и нынешние стихотворцы, дай им только уцепиться за какое-нибудь «полу-полу», и они тоже такое накрутят… Ну, а поскольку я пишу обыкновенную прозу, то скажу попроще: такие лица не так быстро забываются.

Вот и я не забыл. Мне лишь не сразу удалось вспомнить, где я видел эту женщину. Но и это вскоре вспомнилось: как ни странно, только и в первый раз я видел ее в подобных же обстоятельствах — на панихиде. Правда, видел мельком — у нас тогда были билеты на концерт японского джаза, и жена торопила меня — и все-таки я без труда вспомнил, что и на той, прежней, панихиде женщина эта сидела тоже в углу и в такой же позе: неподвижно и прямо, положив красивые, с длинными пальцами руки на колени. И глаза у нее и тогда были такие же отрешенные и холодные… Я и платье ее запомнил — она и на этот раз была в нем — строгое, но не траурное, а скорее полутраурное платье. И, как тогда, никаких украшений и никаких следов косметики.

Всем своим видом женщина как бы подчеркивала свое уважение к печальному ритуалу, вот только губы…

Каюсь, грешен — я загляделся на ее многообещающие губы… Подполковник Угаров сказал мне однажды, — это было года три тому назад, мы гуляли в парке и навстречу шла женщина, красивая женщина, и подполковник, перехватив мой взгляд, неодобрительно покачал головой: «Удивляюсь, как тебя до сих пор не погубили бабы, Семен», — сказал подполковник. Я рассмеялся тогда и ответил беспечно: «Пока бог миловал… Но, может, еще повезет и погубит какая». Подполковник Угаров снова покачал головой, но уже не осуждая, а как бы сочувствуя: «Поздно, пожалуй», — сказал тогда подполковник. Господи, боже мой, неужели напророчил? Я вздохнул, неожиданно для себя слишком громко вздохнул. Женщина не могла не услышать. Но она даже не поглядела в мою сторону. Так, может, она глухая? Мне доводилось видеть у глухих, особенно у тех, кто от рождения жил в безмолвном мире, такие вот отрешенные глаза.