Синее на желтом - [41]

Двадцатидвухлетним капитаном пришел он в декабре 44-го года в замы к Угарову.

— …Доложил он мне по форме, что прибыл и так далее, но подробнее говорить нам в те дни не удалось. А я, знаете, люблю беседовать со своими подчиненными, — доверительно сказал Угаров. И тут же — назидательно: — Командиру всегда полезно знать, как и что думают его подчиненные. И больше того — положено знать. Да что поделаешь, если времени для душевного разговора нет — мы тогда в бою были, и каждый делал свое дело, а в деле он мне сразу понравился, мой новый зам, — вижу, здорово он воюет: и подстегивать не надо, и сдерживать не приходится, все у него точь-в-точь, в самую меру, умно… Дней через пять вывели нас из боев, ну, я отмылся как следует, отоспался немного и вызываю своего нового зама, чтобы потолковать, значит, и поближе познакомиться. Явился. Стоит он передо мной бравый, вся грудь в орденах, и такой подтянутый, будто так офицером и родился. И главное, молодой — вся жизнь еще впереди — по всем параграфам молодой. А вот глаза, представьте себе, не молодые уже, уставшие. «Очки носите?» — спрашиваю. Отвечает, что не носит. «А глаза почему такие?» «Читаю, — говорит, — много». «Ну так меньше читайте», — говорю я. «Никак нельзя меньше — в академию готовлюсь», — говорит он. «А разве уже время?» — спрашиваю. «Самое время, — отвечает. — Война к концу идет, а я сразу же после войны поступлю». И представтьте себе, поступил. И, конечно, окончил, а теперь, представьте себе, сам в этой академии молодых учит. Теперь он у нас профессор, генерал-лейтенант, доктор наук. Вот таким манером, товарищ Медведев, у нас настоящие люди и поднимаются. Заслуги плюс знания — по такому, значит, закону. А вы говорите…

Угаров отпил пива и посмотрел на меня — это был требовательный взгляд, командирский. Что-что, а этого я, младший офицер, не позабыл: если на тебя старший командир так смотрит, то лучше всего не мешкай, выкладывайся. Вероятно, я должен был тут же безоговорочно признать свою ошибку («а вы говорите»), и так же безоговорочно признать высокие достоинства бывшего угаровского зама. И я бы охотно это сделал, поскольку действительно ляпнул чер-те что — какая уж там колода карт, сроду не верил в подобную чепуху, — и потому повторяю, что мне всегда приятно слышать о таких людях, как бывший угаровский зам. Но мне решительно не понравился угаровский рассказ о нем. Решительно. И дело, конечно, не в том, как это было рассказано — стал бы я обращать внимание на стиль, да и рассказчиком Угаров был в общем сносным, — а в том, для чего он мне это рассказал. Утверждать этого я не стану, сейчас я думаю, что тут отчасти и мнительность моя сказалась, но в тот момент я был убежден, что подтекст этого угаровского рассказа расшифровывается только так: «Ай-яй-яй, товарищ Медведев, что же это вы — сверстники ваши растут, поднимаются, в генералы выходят, в профессора, а вы как были корреспондентом, так корреспондентом и остались. Одним словом, не оправдали надежд». А мне уже тошно слушать эти слова. Угаров что! Он даже вслух их не высказал, а другие, моя милая женушка, например, твердят мне изо дня в день, на все лады одно и то же: «Не оправдал. Не оправдал». И я прихожу в ярость и отчаянно отбиваюсь: «Оправдалось! Все оправдалось!» — кричу я, хотя понимаю, что кричать не следует, так как в данном случае обе стороны по-своему правы. Конечно, я не оправдал надежд своих близких, что уж тут говорить. Но мои надежды, мои собственные… Разве я могу забыть тот страшный майский вечер в крепости Еникале?! Казалось, уже все кончено, все, не выбраться мне из этой мясорубки. Рука моя уже потянулась к левому нагрудному карману гимнастерки, в котором я припрятал на крайний, на самый крайний случай «тэтэвский» патрон, — когда немцы просочились в крепость, я больше всего испугался, что в неминуемой ближней схватке сгоряча расстреляю всю обойму, и тогда… нет, живым они меня не возьмут, нет, я потому и отложил один патрон для себя, чтобы они меня живым не взяли… Уу-у, проклятые, так и лезут, так и лезут из всех щелей. И сколько их! Выстрел, еще выстрел, еще и еще… Кажется, я сбился со счета, да нет, еще выстрел, но это уже последним в врага, щелчок — и нет выстрела, обойма пуста… Но когда я отстегнул пуговицу нагрудного кармана, надежда, моя последняя надежда, рожденная страхом смерти и жаждой жизни где-то в потаенных глубинах моего существа, схватила меня за руку: «Не смей, — приказала надежда. — Погоди! — попросила надежда. — Ты выберешься из Еникале, — обещала она. — Ты обязательно доберешься до кавказского берега. Доберешься».

И я добрался. И там, на кавказском берегу, смеясь и плача от негаданного уже счастья, я выбросил в море тот припрятанный в нагрудном кармане патрон.

Живем! Теперь мы поживем.

Надежды, мои спасительные надежды, спасибо вам! Правда, даже в те безмерно счастливые минуты они, мои надежды, слишком далеко не простирались — шла война, и как мог я, солдат, надеяться, что доживу до сегодняшних моих почтенных седин, как мог я думать, что впереди у меня не дни и месяцы, а годы и десятилетия прекрасной, мирной — прекрасной, потому что мирной — жизни. И потому я по справедливости считаю, что главная моя надежда — надежда на жизнь, на продолжительную жизнь — оправдалась с великим превышением. С превышением на тысячу, на десять тысяч процентов.