Синее на желтом - [109]

— У меня дело неотложное, Борис Алексеевич, — сказал Грачев и подошел к столу заведующего. — Наверное, вы уже слышали?

Борис Алексеевич склонил голову, подтверждая, что слышал, и неожиданно покраснел.

— Прокурору вы уже звонили, Борис Алексеевич?

— Прокурору? Нет.

— Тогда позвоните. Пусть снимут с меня допрос по всей форме.

— Но зачем прокурор? Зачем допрос?

— А как же по-другому? Все должно быть по форме. От вас объяснение требуется, а с меня допрос снимут, поскольку мы с вами пострадавшая сторона. Иначе дело не заведут — основание должно быть. Я сейчас с одним человеком советовался. Пенсионер уже, но сорок лет адвокатом работал. Знающий. Он мне все до точки разъяснил. Ручается, что им всем по пятерке дадут. Вот только неизвестно — тюрьму или лагерь. Это как суд найдет.

— Не то, не то говорите, товарищ Грачев! Прокуратура, допросы, суд, тюрьма. Даже страшно становится, когда вас слушаешь. Можно подумать, что человека убили, банк ограбили…

— А до этого им один шаг остался, — сказал Егор Семенович.

— Преувеличиваете! Раздуваете! Из мухи слона делаете, товарищ Грачев! Зачем нам все это? Я понимаю, конечно, товарищ Грачев, вам обидно. Я вам сочувствую, можете мне поверить, искренне сочувствую.

Борис Алексеевич на этот раз не покраснел, а ведь сказал неправду. Но, возможно, что это была ложь во спасение ближнего своего, а значит, законная, святая ложь.

— Мы, понятно, заставим этих людей извиниться перед вами, — продолжал Борис Алексеевич. — В любой форме, в какой пожелаете.

— А для чего мне ихнее извинение? В этом деле моя личность на втором плане. Я ведь на службе был. При исполнении обязанностей. И повозка казенная. И конь тоже казенный. Государственное имущество. А я, значит, при нем. А эти напали. Силу применили. Групповое нападение это называется. При отягчающих обстоятельствах, поскольку, повторяю, я на службе был. Статья по таким делам строгая. Вот увидите — выдадут им на все сто процентов.

— А зачем нам это, товарищ Грачев? Я вас спрашиваю — зачем? Ну сами посудите, на кой черт нам нужно подымать нездоровый шум вокруг нашего учреждения? — Борис Алексеевич, естественно, любил, когда вокруг его учреждения поднимался «здоровый шум», что, впрочем, случалось не так уж часто. А «нездоровый»… И правда, кому он нужен, «нездоровый»?

Борис Алексеевич снова пожевал нижнюю губу. Он все больше и больше расстраивался. И от жалости к обиженному человеку, и от того, что обиженный так непонятлив. Тут работа — дыхнуть некогда, а ты ему, как школяру, все разъясняй.

— Давайте так, товарищ Грачев. Я, если хотите, сейчас позвоню председателю рыбколхоза. Пусть он по линии своей общественности займется этим. Есть же у него товарищеский суд.

— Товарищеский? За групповое нападение — товарищеский? Да раньше за такое без разговора — трибунал.

— Ай, ай, ай, и вам не стыдно, товарищ Грачев! Трибунал! А, может, и еще проще — без разговоров к стенке. Вот не думал, что вы такой кровожадный. Крови, значит, требуете? Ай, ай, ай. И это в нашу эпоху. А где же ваш гуманизм, товарищ Грачев? Где ваш гуманизм, я вас спрашиваю!

«Тут такое, а он еще шутит», — подумал Егор Семенович. Он был взволнован до крайности, в нем все кипело и клокотало, и потому он не сразу сообразил, что заведующий, по всему видать, просто не в курсе. Иначе разве стал бы такой разумный, ответственный человек столь безответственно и глупо шутить над серьезным делом?

— Вам, видать, неправильно доложили, Борис Алексеевич, — сказал Грачев. — Позвольте, я сам доложу.

И Егор Семенович торопливо, боясь, что ему помешают, принялся рассказывать, как все это случилось. И хотя он торопился, как никогда в своей жизни, он ничего не пропустил, ни одного факта. Пусть узнает заведующий все, все, как было, а то, гляди, опять будет недоразумение.

Егор Семенович излагал только факты, ничего не прикрашивая, ничего не преувеличивая, и в них, на мой взгляд, ничего смешного пока не было. Но люди уже едва сдерживали смех. Их корчило, их мучительно распирало — вот-вот взорвутся.

И взорвались.

Тихая, застенчивая, скромная женщина-экономист вдруг неприлично взвизгнула, уткнулась головой в колени и затряслась.

Нет ничего заразительнее смеха. Сколько раз я сам, например, смеялся над совершенно не смешными «хохмами» какого-нибудь придурка конферансье. А почему? Потому что рядом смеялись. Попробуй удержись.

Егор Семенович растерянно и недоуменно взирал на все это несуразное, нелепое и страшное для него веселье. Хохот сослуживцев обрушился на него не звуками невесомыми, а тяжестью многопудовой — стеной вот этого кабинета, его потолком. И давит, давит — уже согнулась спина и дрожат колени. И если человек еще держится на ногах, то лишь потому, что не смеет упасть. Упадешь — не поднимешься. Что ж это вы? Что ж это вы делаете, люди? Я ведь не шучу, какие тут могут быть шутки! А вы смеетесь.

Смех прекратился так же внезапно, как и начался. Потому что Егор Грачев плакал. Сам он не знал об этом, сам он не замечал, как по щекам его катятся слезы. А люди уже видели и, сразу притихнув, смущенно переглядывались — это было непостижимо: Грачев плачет.