Синдром Фауста - [9]

«Цивилизация, – добавлял мой муж с особым выражением в голосе, – на протяжении многих тысячелетий пыталась приручить этого джинна в бутылке, но оказалась бессильной…»

– Руди! – звала я внутри себя, но он не откликался. – Руди!

Со временем его присутствие становилось таким же ускользающим и бесплотным, как мираж или тень.

Сколько лет прошло с тех пор как мы стали жить вместе? Да-да, целых тридцать два года! Много это или мало? Раньше сама эта цифра казалась мне чудовищной. Ведь с годами привязанность блекнет, стирается, превращается в долг. Ты должна, говорит кто-то внутри тебя, это твоя обязанность. И ты мгновенно подчиняешься, даже если тебе этого не хочется.

Долг вообще, наверное, наиболее общечеловеческое слово в любом языке. Самое важное, на мой взгляд, и требовательное: ведь это он победил инстинкты и сделал человека человеком. Без него мы мало чем отличались бы от животных…

Я включила любимый диск Руди: второй фортепианный концерт Шопена – и закрыла глаза. Минут через пять сквозь ласковый цвет звуков мне приветливо улыбнулся Руди. Не тот, каким он стал теперь, а тот, которого я впервые увидела, когда он ночью, после работы, пришел навестить Чарли в больницу.

Среднего роста, но весь какой-то чувственно осязаемый, Руди произвел на меня странное впечатление. Темная и густая его шевелюра отливала гелем, глаза лучились влажным блеском, а на верхней губе кокетливо вырисовывались тоненькие усики. Сказать, что он мне поправился, я не могла, но утверждать, что не понравился, – было бы неправдой.

– Абби! – показал на него Чарли: – Мой ближайший друг Руди Грин. Больше чем друг – брат и близнец!

Чарли был больничным стажером. Он окончил медицинский факультет в Париже, но, вернувшись на родину, в Южную Африку, вынужден был оттуда бежать. В Америке, уже сдав экзамены, которые должен пройти каждый иностранный врач, он с величайшим трудом устроился в нашу больницу. Ему повезло: наш главный врач, еврей, был ярым защитником гражданских прав. И то, что Чарли – негр, сыграло в его везении не меньшую роль, чем его блестящие способности.

Помню, я почему-то покраснела.

– У нас найдется что-нибудь, чем его можно угостить?

– Я не голоден, – откликнулся Руди.

– Эй, – погрозил ему пальцем Чарли, – так ты откликаешься на предложение неподражаемой блондинки?!

Мы пили чай с крекерами, и Чарли добродушно над нами подтрунивал.

Потом Чарли вызвали в приемный покой, и мы остались одни с Руди.

Странно, но я не ощущала никакой неловкости, как это часто бывает при первой встрече. Обычно не знаешь, о чем говорить, как отвечать на вопросы, но ни я, ни он этой скованности не испытывали. Его шепелявящий румынский акцент был так забавен, что я иногда невольно вздрагивала, но он отвечал на это добродушным смехом. Они-то с Чарли сдружились так быстро потому, объяснил мне Руди, что «доктор Стронг» семь лет учился в Париже и говорит по-французски, то есть на языке, близком к румынскому.

Руди пригласил нас обоих в ночной клуб: он ведь играл тогда там на кларнете. Но я не придала этому никакого значения.

– Ну как? – спросил Чарли, когда Руди ушел.

– Что как?! – встрепенулась я. – Ты что, его мне предлагаешь, что ли?

Чарли с досадой скривился:

– Какая муха тебя укусила?!

По сравнению с Руди Чарли выглядел намного мужественней: мощная фигура атлета, дерзкий взгляд, хрипловатый, как у джазового певца, голос. С ним я всегда оставалась, прежде всего – женщиной, и, как он мне однажды сказал, – не должна была об этом забывать. Не то чтобы он демонстрировал свой мужской шовинизм или пытался командовать: нет, конечно! Но вместе с тем не он, а я всегда ощущала почему-то необходимость что-то объяснять и оправдываться.

В ночном клубе я была впервые. Чарли по-хозяйски похлопал по плечу здоровенного негра-вышибалу и провел меня через черный ход. Руди выступал здесь с оркестром. В коридоре назойливо пахло духами, кремом и еще чем-то приторно-сладковатым. На нас с любопытством оглядывались болтающие полуголые девицы. Когда подошел Руди, одна из них игриво повисла на нем:

– Котик! Не смей мне изменять! Я этого не выдержу…

Две другие, оценивающе глядя на меня, о чем-то между собой переговаривались.

Руди улыбнулся, поцеловал в щечку повисшую на шее девицу и осторожно отставил.

– Ну как, нравится? – спросил он.

Я отрицательно покачала головой.

– Это потому, что вы еще не привыкли.

Во время представления мы сидели с Чарли в первом ряду. Я никогда не была ханжой, но представить себя вот так, как эти девицы, вертящей попкой и отстукивающей ногами в чулках до лобка перед зрителями-мужчинами, даже не посмела бы. Руди заиграл соло, и играл очень славно. Ему от души хлопали.

Когда Руди нас провожал, одна из танцовщиц, пробегая мимо и уставившись на меня, кинула ему:

– Ну, после Лолы она не смотрится…

Я не знала, кто такая Лола. Но во всех случаях такая выходка была наглостью, и я покраснела от обиды. У меня было такое чувство, словно кто-то плеснул мне в лицо помои… Кто такая Лола, я узнала позже, когда Руди стал за мной ухаживать.

Не могу сказать, что меня к нему особенно влекло, но исходящее от него ласковое тепло и доброжелательность вызывали желание прикрыть глаза и замурлыкать. Я не испытывала ни особо страстного влечения, ни порочного, но неотразимого любопытства. С Руди было приятно и легко – как плыть в лодке по водной глади. Он не зажигал, а грел, согревал. А в двадцать четыре девица моего склада уже не могла не думать о чем-то серьезном. Тем более что мой опыт общения с мужчинами был ограничен.