— Ну что скажете, доктор, — спрашиваю я, наливая очередную порцию спиртного.
Андрей Степанович поджимает губы.
— Я не хотел бы делать скоропалительных выводов. Нужны анализы, консультации специалистов…
— Не надо пудрить мне мозги, — грубо перебиваю я. — Давно сам догадался. Просто хочу услышать подтверждение от вас. Я уже не маленький, не надо со мной нянчиться.
— Ну, я полагаю, исходя из услышанного, можно предположить, — доктор поднимает палец, словно хочет пригрозить мне, если я вдруг соберусь неправильно истолковать его слова. — Только предположить, что у вас синдром Муравицкого.
Я залпом выпиваю рюмку, но не чувствую вкуса.
— Так и знал. Синдром бездны.
Андрей Степанович пожимает плечами.
— Можно и так сказать, хотя это не научное название.
— Это излечимо? — спрашивает Таня.
— Это не по моей специальности. Вам нужно обратиться к психиатру. Симптомы, которые вы испытали, — доктор поворачивается ко мне, — поддаются коррекции. Во всяком случае, их можно ослабить. Но летать вы вряд ли сможете. Сожалею, но ради бога, вы не должны отчаиваться. Известны случаи частичного излечении. Возможности организма беспредельны.
Интересно, как можно частично летать?
— Знаете, — продолжал доктор, — был такой случай. Один бандит убегал от патрульного по тоннелям и тот выстрелил ему в спину. Пуля попала точно в сердце, но смертельно раненый преступник бежал ещё несколько десятков метров, хотя по всем правилам должен был умереть на месте. Вот так-то Лёша. Впрочем, как хранитель, вы должны знать эту историю лучше меня.
Я хмыкнул. Борис Петрович за кружкой пива обожал рассказывать, как, будучи молодым патрульным, ранил преступника, а тот никак не хотел умирать. Он был тогда моложе, чем я сейчас и по его рассказу выходило, что ничего более забавного в его жизни не случалось. Теперь я понимаю, что ничего смешного в тот момент для молодого патрульного не было и быть не могло.
— И потом, — продолжает врач. — Многие люди живут без полётов и таких людей гораздо больше, чем кажется. Некоторые вообще никогда в жизни не летали и ничего, нормально живут. Знаете писателя Пермякова? У него врождённый синдром Муравицкого, а пишет прекрасные романы про полёты, все читатели уверены, что он ас каких мало. А он даже к окну подойти не может, пространство и полёты видел только на плёнках. И ничего, уважаемый человек. Так что не надо отчаиваться, всё образуется.
Таня пошла проводить доктора, а я откинулся на спинку кресла и задумался.
Я знаю людей о которых он говорит. Всю жизнь сидят в квартирах и не могут летать. Жалкие, сломленные люди. Их стесняются собственные родственники и стараются не упоминать об их болезни. Всё равно, что сифилис или проказа. Люди деликатные, все всё знают, но стараются не замечать, каждый может оказаться на их месте. Я не хочу быть получеловеком. Я хочу летать.
Я просидел в кресле весь день, периодически прикладываясь к бутылке. Таня время от времени заглядывала, сидела рядом, встревожено спрашивала как я себя чувствую, словно это был грипп. А то вдруг начинала горячо убеждать меня, что всё будет хорошо. Мне кажется, она больше успокаивала себя, чем меня.
Прилетел из школы Толик, забежал поздороваться. Таня позвала меня ужинать, но я отказался, как и от обеда перед этим. В результате я ничего не ел, но много пил.
Наступила ночь. Толик давно улёгся спать. Таня хотела остаться со мной, но я отправил её в спальню. Мне хотелось побыть одному.
За полночь я встал с кресла и, пошатываясь, направился в ангар. Окно в коридоре и ворота ангара поставлены в режим затемнения. Я усмехнулся, проходя мимо окна. Не вижу, значит не боюсь. Я без особых проблем добираюсь до ангара, если не считать трудности с координацией движения.
Мои красные крылья, такие величественные и грозные, сверкающие во время полёта в сумрачном пространстве, сейчас кажутся жалкими и ущербными, как я сам.
Я сел рядом и погладил их.
— Вы знаете, что нам больше не летать вместе, поэтому такие грустные.
Меня накрывает острая, щемящая волна жалости — к себе, крыльям, убийце Яковлеву, его жертве Аканову, Тане, которой теперь придётся мучиться с уродом. Толику, который начнёт стесняться собственного отца.
Я поглаживаю крылья и пытаюсь разговаривать с ними, хочу сказать, что думаю и чувствую в данный момент. Но мысли путаются, а вместо прочувствованной речи выходит пьяное, невнятное бормотание. Я ложусь рядом с крыльями и проваливаюсь в сон. О том, что уснул, я узнаю только когда просыпаюсь.
Светящийся диск циферблата показывает, что прошло всего четыре часа. Но этого хватило, чтобы почти полностью протрезветь. Как там говорили древние: в здоровом теле здоровый дух. В моём случае всё немножко сложнее.
Неподалёку, подперев рукой щёку, сидит Таня и смотрит на меня.
Я поднимаюсь.
— Почему ты не спишь?
— А ты почему?
Я не отвечаю. Мне приходит мысль, от которой бросает в дрожь. Рядом ворота ангара, а значит, бездна с другой стороны стучится в него. Понимание того, что снаружи нормальное пространство ничего не меняет.
— Я не могу не летать, — говорю я.
— Я знаю, — спокойно замечает Таня.
— Я хочу умереть, — говорю я, ожидая потрясённых охов и ахов, но ничего такого не следует. Даже обидно.
