Синагога и улица - [133]

— Евреи, сжальтесь! Я несчастная соломенная вдова…

Переле раскричалась еще громче:

— Спустите ее с лестницы, говорю я вам! На мне этот грех перед Богом и людьми! Если вы этого не сделаете, я ей голову раскрою зонтиком!

Манця Репник выбежала с проклятиями и захлопнула дверь, чтобы никто за ней не погнался. Один из молодых людей рассмеялся:

— Бой-баба!

И было неясно, кого из двух женщин он имеет в виду. Измученная Переле перевела дыхание и посмотрела на учащихся колеля с гневом. Она хотела отгадать, был ли кто-нибудь из этих, с позволения сказать, мужчин среди тех, кто не давал ее мужу выступать в Городской синагоге. Но они, по ее мнению, не походили на крикливых гродненских сторонников «Агуды». Конечно, они были из тех, кто приехал учиться в колель, потому что ни на что другое не годны — ни на то, чтобы стать раввинами, ни на то, чтобы заниматься торговлей. Сыны Торы были растеряны оттого, что эта женщина в странном одеянии накричала на них так, будто была близкой родственницей реб Мойше-Мордехая.

— Идите себе подобру-поздорову на ваши квартиры и готовьтесь к празднику, или в синагогу — заниматься Торой. Тут не чайная, чтобы чай пить. За раввином присмотрит его жена. И я тоже.

Она подождала, пока молодые люди не начали расходиться. Один из них сказал, что хочет зайти к раввину попрощаться. Переле ответила, что сама передаст раввину привет от всех его учеников. Потом она пошла назад в спальню и увидела там новую сцену: реб Мойше-Мордехай умолял жену перестать плакать. Однако Сора-Ривка стояла и по-детски всхлипывала, как будто слезы смыли прошедшие годы и она снова стала маленькой девочкой, обиженной тем, что все против нее — родители и даже кукла. Переле просто взбесилась от ярости, она закусила губу, чтобы не закричать, что гродненская раввинша должна находиться в специальном учреждении для душевнобольных людей. На раввина Переле тоже посмотрела с горечью. Знаменитый на весь мир гаон и гродненский городской раввин боится, как черта, проклятий какой-то бандитки, но о том, что дочь старипольского раввина, его первая невеста, хранит на него в глубине души горькую обиду, он, видно, никогда не думал.

— Гродненская раввинша, я пришла помочь вам подготовиться к празднику и хочу еще успеть вернуться домой до благословения свечей, чтобы моему мужу было для кого читать кидуш, — сказала Переле и велела Соре-Ривке идти за нею в кухню.

Реб Мойше-Мордехай слушал, смотрел и удивлялся. Его Сора-Ривка перестала плакать и с покорностью служанки пошла за грайпевской раввиншей, которая сняла полушубок с широкими рукавами и первая вошла в полутемную неубранную кухню.

19

Жена городского проповедника настолько расхозяйничалась в доме больного, что на свою ответственность созвала консилиум врачей и велела им: что бы они ни нашли, пусть скажут раввину, что он идет на поправку. Нынешние евреи уже ведут себя как иноверцы и в том, что они говорят больному о его состоянии.

— У богобоязненных евреев считается, что у больного нельзя забирать уверенность в помощи Всевышнего, — говорила она эскулапам резким, крикливым голосом.

Она и жена реб Мойше-Мордехая остались ждать за дверью комнаты больного. Когда врачи вышли, они и обеим женщинам не хотели говорить всей правды. Однако по их лицам было понятно, что дела раввина плохи. Сора-Ривка встала с плачем. Переле злобно зашипела на нее:

— Не плачьте, гродненская раввинша, это может, не дай Бог, погубить вашего мужа.

Обе женщины вошли в комнату больного, и онемевшая Сора-Ривка слушала, как грайпевская раввинша говорит спокойно и строго:

— Гродненский раввин еще будет, с Божьей помощью, проводить уроки для своих учеников. Пока же вам нужно отдыхать и как можно меньше разговаривать. Так сказали врачи.

Реб Мойше-Мордехай слушал, отвернувшись, будто знал, что ему не говорят правды. Потом он прошептал, что не хочет лежать как в тюрьме, оторванный от людей. Если придет какой-нибудь сын Торы, пусть его впустят.

Но с тех пор, как Переле накануне праздника Швуэс выгнала учащихся колеля, они больше не приходили. Когда в городе узнали о консилиуме врачей, в синагогах начали читать псалмы при открытом орн-койдеше и ждали чуда. В то же время в Гродно приехал молодой сын Торы, который ни о чем не знал и зашел к раввину поговорить о священных книгах. Переле встретила его в прихожей и спросила, чего он хочет. Молодой знаток Торы с круглым, еще мальчишеским лицом, с развевающимися русыми пейсами и с первым мягким пушком на свежих щеках ответил, что ничего не хочет, только поговорить с гродненским раввином о святых книгах.

— Ребе нездоров, и ему нельзя много говорить, поэтому не утомляйте его чересчур, — предостерегла его Переле и проводила к раввину.

Сора-Ривка, сидевшая у постели больного, посмотрела на незнакомого парня такими глазами, будто вошел жених ее единственной покойной дочери. Увидав раввина лежащим в постели, парень немного растерялся. Реб Мойше-Мордехай спросил, как его зовут, откуда он родом и какой трактат Талмуда изучает. Парень стал напевным голосом излагать свои собственные комментарии. Он размахивал руками и горячился. Больной слушал, полузакрыв глаза, лишь время от времени он морщил лоб или вопросительно приподнимал бровь, и по его пожелтевшему лицу пробегала дрожь, похожая на блик света на темной воде. Переле смотрела, как реб Мойше-Мордехай подзывает к себе поближе молодого сына Торы и гладит дрожащими пальцами его щеки, прижимает к себе, как родного сына, родившегося у него на старости лет.