Синагога и улица - [115]

— Ты слышишь, Эзра? Мама была тут и сказала, что ты меня не любишь!

Эзра Эйдельман знал, что ничем так не может утихомирить свою жену, как сказав, что она точно такая же, как ее мама. И на этот раз он погрозил пальцем наполовину всерьез, наполовину в шутку:

— Чем больше ты ссоришься с матерью, тем больше показываешь, насколько ты на нее похожа, но с обратной стороны.

Теще же он сказал иначе:

— Придет суббота, и все здесь будет выглядеть так, как вы хотите. А посреди недели мы очень занятые люди.

Теща уже привыкла, что ее зять с красивой фамилией Эйдельман разговаривает, используя грубоватые шутки. Если она ему ответит так, как он того заслуживает, он еще, чего доброго, начнет орать, что изображать из себя важную шишку она может у своего мужа, а не у него в доме, и Серл его поддержит. Поэтому Переле промолчала, а про себя подумала, что ноги ее больше не будет в доме дочери, которая и своих близнецов уже учит не слушаться бабушку. Только одно утешение еще оставалось Переле — это два ее сына, чтоб они были здоровы. Янкл-Довид и Гедалья всегда выполняли заповедь почтения к матери.

Пришла зима с густым и сухим снегом, как будто на небе стояла мельница, из которой беспрерывно сыпалась мука. На третье утро сквозь поредевшие облака просочился сероватый свет. Около полудня показался кусок словно вымытого голубого неба, и медно-желтое солнце вылупило на него свой глаз с бельмом. Вечером ударил мороз и затянул сверкающий белый рыхлый снег слоем наледи. Через день люди на улице уже ступали осторожными коротенькими шажками, чтобы не поскользнуться и не растянуться во весь рост. В такие дни в обувном магазине братьев Кенигсберг торговля была в самом разгаре. Оба хозяина с шелковистыми бородками и благородными белыми руками суетились среди покупателей вместе со своими приказчиками. Они даже не приходили домой обедать. Именно тогда в магазине появился неожиданный гость — их мать. Она вошла, разодетая, как мать невесты на старомодной свадьбе: в выцветшей черной котиковой шубе со стоячим воротником и с отворотами на рукавах и в длинном широком старомодном платье со сборками. На руке у нее была муфта — тоже из черного котика. Она сразу же зашла за прилавок с кассой, чтобы оттуда посмотреть на дела своих сыновей.

Приказчики прыгали, как черти, по высоким полкам, снимали белые картонные коробки и ползали на коленях, примеривая обувь покупателям, сидевшим на стульях и скамьях. Старые толстые женщины в тяжелых шубах покупали боты. Молодые женщины, похожие на изогнутые тонкие пружины, примеряли высокие узкие сапожки. Сами хозяева тоже не отдыхали. Оба они обслуживали мужчин. Старики покупали глубокие калоши, молодые в своих туфлях залезали в плоские полукалоши с красной подкладкой изнутри — рижский товар. Старший из двух братьев, Янкл-Довид, потом возился с двумя мальчишками с плотными ножками в вязаных чулках из толстой красной шерсти. Рядом сидела их худая мать с веснушчатым лицом, недовольным, как будто она уже с утра поругалась с мужем. Какие башмачки хозяин ни предлагал для ее мальчиков, она пихала товар назад. «И ради этого Янкл-Довид должен был учиться в ешиве?» — сказала сама себе Переле и посмотрела на младшего сына.

Гедалья сначала занимался высохшим безбородым и беззубым стариком. Тот искал пару теплых шлепанцев, которые годились бы и на то, чтобы выходить за дверь. Минуту спустя Гедалья попытался обслужить высокого широкоплечего молодого парня в полушубке, с большими, как лопаты, руками, с густой шевелюрой и без шапки, несмотря на то что дело было зимой. Парень потребовал спортивные туфли на двойной подошве, и хозяин стоял на коленях рядом с его большими ногами. Но все, что он предлагал парню, тот отбраковывал. Одна пара туфель не понравилась ему потому, что спереди они застегивались кожаными ремешками. А ему хотелось туфли с узором. К тому же край у них слишком угловатый и нет вырезов на подошвах, чтобы надевать коньки. «И этого деревенского иноверца с лошадиной гривой должен обслуживать мой Гедалья, сын грайпевского раввина и внук старипольского раввина?» — спросила себя Переле.

Наконец оба сына ненадолго оторвались от покупателей и подошли к матери, измученные, но с сияющими лицами, потому что их выручка была велика. Разговаривали они тихо и почтительно по своему обыкновению: мать зашла к ним по какому-то делу или просто так? Переле ответила, что зашла, чтобы немного порадоваться своим сыновьям. И уж они ее порадовали! Янкл-Довид и Гедалья ползают на четвереньках перед какими-то людьми с улицы, а те еще и брыкаются! Сыновья пододвинулись к матери поближе и заговорили тише, чтобы никто из посторонних не мог их услышать: а если кожаные изделия сохнут на полках, это лучше? Напротив, они счастливы, когда покупатели заходят к ним и позволяют себя обслужить. Переле не хотела настраивать сыновей против невесток, но тем не менее не смогла смолчать:

— А почему в магазин не заходят ваши жены, чтобы помочь вам? Насколько я понимаю, их это не интересует. Они происходят из более знатных семей, чем вы оба, не так ли?

Сыновья отвечали с едва скрываемой обидой, что у их жен более чем достаточно работы по дому и с детьми тоже, и нет ничего постыдного в том, чтобы торговать обувью. Раввин подчиняется главам общины, а они не дрожат перед клиентами, хотя и наклоняются, чтобы помочь им примерить обувь. Янкл-Довид и Гедалья вернулись к клиентам и больше к матери не подходили, как к какой-нибудь надоедливой тетке, которая в очередной раз приходит торговаться из-за пары тапок так, что на нее уже больше даже не оглядываются. Только когда мать направилась к двери, сыновья встали по обе стороны и проводили ее с почетом. Но она не сказала им больше не слова и, задрав голову, вышла из магазина в своей выцветшей черной котиковой шубе поверх длинного платья со сборками сзади.