Синагога и улица - [112]

Ребе Ицхок-Айзикл дожил до того, как у его дочери Соры-Ривки случился выкидыш во время первой беременности. После этого он отошел к своим праотцам. Мать еще пару лет страдала вместе с дочерью, мучавшейся, пытаясь все-таки произвести на свет ребенка, хотя врачи говорили, что для ее здоровья будет лучше больше не беременеть. Когда Сора-Ривка наконец родила девочку, малышке дали имя Блимеле, в память о старой раввинше. Накануне того, как дочь забеременела, мать ушла в истинный мир. Как будто небеса хотели избавить ее от горечи из-за того, что ее единственная внучка родилась больной.

В течение семнадцати лет своей жизни Блимеле либо плакала, либо, измученная астмой, капризничала. Так продолжалось до тех пор, пока и ее отец не сломался. Реб Мойше-Мордехаю пришлось смириться с мыслью, что ему суждена иная судьба, чем его предкам. Он стал знаменит, считается выдающимся раввином поколения, но радости и покоя в семейной жизни он у Творца, видимо, не заслужил. Еще сильнее была сломлена раввинша. От постоянного беспокойства за больную Блимеле Сора-Ривка быстро увяла. Она постоянно просила мужа не требовать жесткого исполнения Закона. Даже когда речь идет о чести Торы. С тех пор как Господь забрал у них дочь, Сора-Ривка еще больше, чем прежде, стала просить мужа, чтобы он уступал своим противникам, как в истории с грайпевским раввином. Реб Мойше-Мордехай был вынужден пообещать ей, что не только не будет против назначения нового члена в раввинский суд, но и попросит других даянов согласиться, чтобы грайпевский раввин получил это место.

10

До поздней осени шли дожди. Потом ударил мороз, и стало скользко. В своей зимней раввинской одежде и меховом штраймле реб Ури-Цви Кенигсберг с его благородным лицом буквально освещал город вместо солнца. Но в городском раввинском суде, где он заседал, он чувствовал себя как на иголках. Даяны либо подавляли его враждебным молчанием, либо говорили с ним с раздражением. При вынесении решений по религиозным вопросам и при урегулировании мелких конфликтов раввинский суд заседал в общинном доме — без городского раввина. Однако, когда религиозный вопрос был особо важным или когда проходил особенно тяжелый суд Торы, даяны собирались в раввинском доме. Реб Мойше-Мордехай Айзенштат вел себя сдержаннее, но тоже не проявлял никаких признаков готовности к сближению с новым даяном.

Однажды в четверг около полудня, когда даяны сидели в доме раввина, реб Ури-Цви увидел в окно, как с серого, нахмуренного неба спускаются мириады снежинок, весело кружащихся в воздухе, словно размышляя, куда бы им упасть. С каждым мгновением снег становился все гуще. Сперва снежинки ткали тонкие нити, которые потом превращались в белые простыни и платки. Реб Ури-Цви вспомнил, как в такие зимние дни ходил в Грайпеве на утреннюю молитву и как каждый попадавшийся навстречу еврей желал ему доброго утра. После молитвы обыватели сидели с ним вокруг стола и изучали Мишну или просто хотели услышать от него доброе слово, слово Торы. Потом он шел домой перекусить, садился изучать Тору, ложился отдохнуть. После того как он вставал, заходил какой-нибудь обыватель, просивший совета, или женщина заходила задать вопрос по поводу кошерности. И все они обращались к нему с почтением и любовью. Он был там господином местечка[254], пастырем целой еврейской общины. А кто он здесь?

Дело, которое они сейчас обсуждали, в другое время не рассматривалось бы в качестве такого уж важного, но на этот раз даяны специально усложняли его в пику грайпевскому раввину. Старосты синагоги, в которой он молился и проповедовал, задумали устроить на Хануку концерт. Помимо того что городской кантор со своими певчими благословит ханукальные свечи и споет молитвы, будет играть оркестр, а реб Ури-Цви Кенигсберг произнесет проповедь о Хасмонеях[255]. Поскольку вход будет только по билетам, концерт должен принести значительную сумму, одна половина которой пойдет на содержание синагоги, а другая — на помощь евреям в Эрец-Исроэл.

— Я знаю по опыту, что, когда ханукальные свечи будут благословлять с певческой капеллой, мужчины и женщины будут стоять и сидеть вместе. Такой распущенности допустить нельзя. Надо запретить этот концерт! — бросил даян из Волковысского переулка.

— Деньги пойдут на местное отделение «Мизрахи», а не на синагогу и не на Эрец-Исроэл, — с пафосом заявил даян с Замковой улицы и подчеркнул, что его не обманешь.

— Музыканты, как на сельской свадьбе у иноверцев? Это иноверческий обычай! — кипятился даян со Старого рынка.

Реб Мойше-Мордехай, ссутулившись, сидел во главе стола, погрузив пальцы в бороду, как будто искал там мудрый выход из сложившейся ситуации.

— Может быть, можно добиться от синагогальных старост, чтобы они не впускали мужчин вместе с женщинами? Что же касается хора и капеллы музыкантов, это не должно нас слишком сильно беспокоить. Нас намного больше должно волновать, что евреи забывают о чуде Хануки и думают, что Иуда Маккавей[256] был героем благодаря своим собственным силам.

Реб Мойше-Мордехай строго указал раввину Кенигсбергу, что, вместо того чтобы разговаривать о Провидении, тот собирается произносить сионистскую проповедь. Для даянов этого замечания было недостаточно, и на этот раз они ответили главе раввинского суда, что, при всем уважении к нему, он делает большую ошибку. Старосты Каменной синагоги никаким образом не смогут удержать мужчин и женщин, чтобы те сидели вместе. Им надо, чтобы пришло как можно больше публики. Даян из Волковысского переулка повернулся к раввину Кенигсбергу и ткнул в него пальцем: