Символ веры - [61]

Нет. Смерть есть смерть. За что ни умирай — назад не вернешься. И разговоры на эту тему — ерунда. Но вслух всего этого я Шорину не сказал. «Обойдется!» — Вера потрепала меня по щеке словно маленького. Я встряхнул капитана за плечи: «Да вам-то зачем? (Эх, не выдерживают нервы…) К своим торопитесь?» Он даже не обиделся, «Нет. Иначе зачем было сдаваться. Я, знаете ли, изучал философию, есть такая наука о нашем месте в мире. Эта наука утверждает, что историческое время, неумолимый Хронос, движет нас всех беспощадно только в одном направлении. Так стоит ли подставлять ломкие пальцы и тонкие руки под стальную пилу? Лучше сделать несколько шагов вперед добровольно и осознанно. Вы же делаете такие шаги?»

— Ты, Арвид, большой собственник, как я посмотрю. А революция от каждого из нас рано или поздно требует жертвы. Пришел твой и красноармейца Рудневой черед! — торжественно провозгласил Шорин.

— Хотите, чтоб мы радостно спели вам «Интернационал»? Оставьте… Никто не требует от нас жертв. Мы приносим их сами, добровольно. Но теперь я не вижу необходимости в том, чтобы посылать слабую женщину в пекло. Не вижу, и все!

Он нахмурился: «Так называемая фронтовая любовь помрачила твой чистый революционный разум. Фронту нужны сведения с направления главного удара. Ты успокойся. О том, что капитан сдался, те долго еще не узнают. Руднева и Пытин могут идти безбоязненно. „А я и не боюсь“, — ввернул здесь Пытин, и Шорин одобрительно улыбнулся. „Документы у капитана — подлинные, с ним жена и ординарец унтер-офицер, фамилии и имена — настоящие, так что не собьетесь. А за тебя, краском, мне стыдно. Не ожидал“».

Может быть, и вправду — стыдно?

Нет. Горько и страшно. Разве мы, красные, лишены сердца и души? И наше дело — сплошной и нескончаемый театр? Но для кого?

Я сказал Вере: «Мы больше никогда не увидимся, я знаю. Но может быть, свершится чудо, и ты останешься жива и вырастишь нашего ребенка. Привези его на мою родину, пусть он научится говорить по-латышски. Это мое тебе завещавшее». Она молча кивнула, и это резануло меня по сердцу острой бритвой. Я ведь понес поповскую чепуху, нестерпимую для нее, а она промолчала. Значит, конец…

НОВОЖИЛОВ

Белые подобрали меня полусдохщим и нежизнеспособным. Когда очнулся — накормили и допросили, дали чистое солдатское обмундирование и отвели в пристанционный поселок, здесь прежде была какая-то больница или дом призрения, а теперь размещался штаб. Со мной несколько часов разговаривал пожилой офицер в очках и с лицом бульдога, он назвался начальником фильтрационного пункта военного контроля. «Моя фамилия Грунин, от прелестного народного имени „Грунечка“, понимаете? Вы, сотник, совершили уголовное преступление, предусмотренное воинскими артикулами, и смертное, увы… Переход на сторону врага во всех армиях карается казнью через расстреляние, так, кажется? Я каппелевец, прошел с Владимиром Оскаровичем весь крестный путь. Слыхали о Каппеле?» — «Я воевал против нега. Мы столкнулись под Казанью». — «Вы откровенны, и это решило вашу судьбу — мы вас не расстреляем. Что побудило вернуться в лоно?» — «Капитан, я не хотел служить ни революции, ни контрреволюции, не видел в этом смысла, но случайно встретил женщину и полюбил ее, она увлекла меня на путь борьбы». — «Забавно. И что же?» — «Красные столь же озверели, как и вы, белые. Но я офицер, и мне ближе вы. Это все». — «А кто эта ваша пассия, если не секрет?» — «Дочь большевика из Екатеринбурга, ее фамилия Руднева». — «Хорошо. Вы будете работать со мной. Вот списки, изучите. Мы проверяем всех задержанных, всех солдат и офицеров в проходящих, поездах — по возможности. Если встретите человека из списка — его следует задержать. Этих задержанных мы доставляем следователю Соколову, в Екатеринбург — по делу об убийстве императорской семьи. Если вам все ясно — ступайте и приступайте», — он улыбнулся своему каламбуру, ж я «приступил»..

«Списочные» попадались не часто — к лету 19-го мы задержали и отправили в Екатеринбург всего троих. Я знал, как потом поступают с ними, но это уже же вызывало никаких эмоций. Каждому свое. Недели через две я обучил «Грунечку» петь под гитару «Шар голубой», мы выпивали бутылку-другую самогону и слаженно, в два голоса — он второй, а я первый пели мой любимый романс. Наверное, я стал тупеть и опускаться, даже производство в следующий чин (по ходатайству Грунечки главком Восточного фронта Каппель произвел меня в подъесаулы) не вызвало во мне прилива умственных и физических сил. Иногда мы отправлялись в поселок, там у Грунечки была подружка, рыжая, лет сорока, с тонкими красивыми губами и маленькими злобными глазками — фурия, а не женщина, но Грунечку ее ласки приводили в восторг, он был счастлив, а какое дело мне? Иногда она злилась на него, и тогда начинался визгливый скандал с матерной бранью, потом они снова целовались взасос, мирились, сюсюкали, это была совершенно невероятная мерзость, но ведь и здесь каждому свое. А я… У фурии была приятельница, глупая деревенская баба лет тридцати пяти, она Начиталась журнала «Нива» и полагала себя в высшей степени образованной. Разговаривала она примерно так: «Новожильчик, не хотишь ли повытаскать из пусечки уси жилочки?» Грешен, по пьяному делу вытаскивал, и не раз…