Симуляция - [41]

Оборванец, казавшийся то ли мертвым, то ли мертвецки пьяным, поднял голову и проводил пустым взглядом Любимчика до угла. Лишь затем он снова откинул голову, прикрыл глаза и замер неподвижной кучей тряпья.

Пройдя в редеющих сумерках еще пару кварталов, Любимчик увидел старого нищего, сидящего на ящике, привалившись к стене. Видно было, что старик ждал гостя – он сидел, глядя на тот угол, из-за которого Жека появился. Но в следующий же миг он опустил лицо и замер, неподвижный, как камень. Можно было подумать, что он смотрит на жестянку с медяками у своих ног. Остановившись перед ним, Любимчик выдержал паузу, как это требовалось при обращении к старшим, и лишь затем поздоровался:

– Чтоб ты жил, Валун.

– Живи тоже, Любимчик, – ответил старик, не поднимая головы, потом помолчал и добавил, – рано не спишь сегодня.

– Иду проведать девочек, Валун. Они еще работают. Сегодня длинная ночь.

– Да, длинная ночь, большие игры, немного монет крысам, как я. Но ты идешь не из дома. Твой дом в другой стороне.

– Ты прав, Валун, мой дом в другой стороне. У меня были дела в Блоке.

– Хорошо, не пытаешься обмануть.

Жека почтительно молчал.

– Как твой биз, Любимчик?

– Мой биз живет, батя.

– Ты давно не приводил мне новых девочек.

– Мне хватает тех, что есть, Валун.

– Марго исчезла, Устрица заразилась, а крошка Лили раскрасила кровью своих вен камни Пустоши.

– Крошка Лили все равно была еще слишком мала для игры.

– Твой биз болеет, парень, – нищий вскинул голову и посмотрел Любимчику прямо в глаза. Взгляд его был, как осколок льда.

Ничего я сейчас не боюсь, и, возможно, никогда уже не буду бояться, потому что терять мне больше нечего: я больше не принадлежу себе, а другого ценного имущества у меня отродясь не было. [30]

Жека выдержал этот взгляд. Он не испытал не только страха, но даже легкого беспокойства. Его лицо, смазливое и еще молодое, но уже заметно поношенное, лицо сутенера, оставалось спокойно, как и его душа. Он с удивлением обнаружил, что не испытывает к Валуну ни обычного восхищения ученика, ни столь же обычного парализующего страха. "Наверное, я стал взрослым", – подумал он, успокаивая себя. И все же, в глубине души, эта внезапная перемена в себе пугала его даже больше, чем привычный панический ужас перед батей.

– А ты изменился, парень, – проговорил Валун, все так же глядя ему в глаза.

– Я в порядке, батя.

Старик еще некоторое время неотрывно смотрел в глаза Любимчика, потом вдруг уронил голову, как бы вспомнив о своих медяках, и бросил:

– Через неделю!

Жека спокойно воспринял назначенный срок.

– Чтоб ты жил, Валун.

– Живи тоже, парень.

Любимчик двинулся дальше, постепенно выбираясь из диких пространств Пустоши и приближаясь к местам, где располагались действующие еще фабрики и жмущиеся к ним рабочие предместья. Два мира плавно переходили один в другой. В одном мире рыхлой массой лежал нижний пласт социума: разнорабочие, гостарбайтеры, инвалиды, те, кто мог сводить концы с концами и платить убогие налоги, мог предъявить патрулю документы и ответить на его вопросы. В другом мире невидимой россыпью таились те, кому общество отказывало в праве на существование, те, кого в честь места их обитания иногда называли "пустынниками". Чистые горожане говорили о них языком романтических легенд, в которых грязь и мерзость выглядела возвышенно и загадочно, либо языком страшилок, в которых кошмары действительности были приуменьшены и обретали некий смысл. Жители предместий знали о Пустоши побольше. Они говорили о пустынниках с превосходством обывателя, но для многих из них Пустошь была последним приютом, если, спасите Боги, случится потерять работу или вдруг подведет какая-нибудь важная деталь в собственном теле. Она была и последним шансом, если тянуть унылую лямку станет невмоготу. Иные из работяг, особенно подвыпив, любили говорить о своей дружбе с героями Пустоши: Косым, Сколом, а то и самим Валуном. Но все эти разговоры были пустым трепом, хотя бы потому, что на Пустоши не знали слова "дружба".

Четкой границы между рабочими кварталами и Пустошью не было, но если бы кто-то взялся ее провести, бар "Коврига" с Жестяной улицы оказался бы точно на ней.

Над входом еще можно было разглядеть изображение античной колесницы, запряженной четверкой лошадей, из чего явствовало, что когда-то бар носил другое название. Но окрестных жителей больше устраивало нынешнее. В этом месте Пустошь общалась с предместьем, заключая сделки, предлагая недорого запретные развлечения, сбывая краденное и планируя набеги во внешний мир.

Выйдя на Жестяную улицу из закоулков между гаражами и сараями Любимчик обнаружил, что, несмотря на неурочный час, он здесь не один. Да они и не таились. Семь теней в утреннем сумраке развернулись, перегораживая проход. Один вышел вперед, держа у плеча самодельную биту, выструганную из ножки стола:

– Что ночью гуляешь, фраер?

Они даже не пытались его окружить. Это не была засада, это не были грабители. Обычная шпана, нанюхавшаяся "белой сажи" – вытяжки из суставной смазки. Юность предместья.

Жека поднял руку и в пальцах его оказалась зажатая в щепоть отточенная по краям монета. Еще три таких же он прижимал двумя пальцами к ладони.