Simple Storys - [94]

– Фридрих, – констатировала Петра, не поднимая глаз. Она отдыхала в кресле, зажав между коленями пылесос.

Я вынул рукопись из конверта. «Молчание» – значилось на верхнем листке; ниже, более мелкими буквами: «Роман». И еще ниже, опять более крупным почерком: «Генрих Фридрих».

Ну, скажу я вам, – это было нечто… Я ничего не понял. Хотя наудачу раскрывал его рукопись в разных местах. Я не понял ни единой фразы. Точнее, я, собственно, и не находил фраз – только нанизанные друг на друга слова и между ними рукописные поправки. В нескольких местах на полях Фридрих переписал заново целые абзацы. Имя Энрико на конверте было зачеркнуто. Наклейку в нижнем углу слева он содрал.

– Так он теперь коротает все свое время, – сказала Петра.

Я еще раз заглянул в конверт. Но больше ничего не нашел.

– Даже не знаю… – ответила Петра, когда я спросил ее, что она думает по поводу только что прочитанного. – Не могу тебе ничего сказать, при всем желании не могу!

Мои впечатления были в точности такими же.

– Знаю только, что от этого сильно портится настроение, – сказала она. – Хорошо бы объяснить ему, что так он ничего не добьется.

– Ты думаешь, у него совсем нет таланта? Или он все-таки мог бы написать что-нибудь красивое?

– Вряд ли, – сказала она. – Зря я тогда выбросила свои опусы. Они были не вовсе безнадежными; мне говорили, что я не лишена литературных способностей. Тебе бы они определенно понравились.

Я спросил, что она имеет в виду.

– В них по крайней мере присутствовал момент напряжения, интриги. Читателю постоянно хотелось знать, что будет дальше.

В последующие дни мы постоянно слышали, как Фридрих снует взад-вперед по лестнице. Видимо, он освобождал свою квартиру от хлама. Во вторник вечером мусорный контейнер, опорожненный в полдень того же дня, был снова набит до отказа и уже не закрывался. На пустой папке, валявшейся сверху, я прочитал: «Энрико Фридрих – Стихотворения». На другой: «Энрико Фридрих– Письма». Там были еще разорванные на куски газеты, брошюры, ксерокопии и рукописные страницы. «Кошка не выходит из светового пятна» – расшифровал я один из заголовков. Фридрих также разобрал свою печь. Петра наблюдала через глазок, как между девятью и десятью вечера он, пыхтя, таскал мимо нашей двери полные ведра мусора. Она предположила, что он расчищает место, так как хочет начать все с нуля, а свою рукопись на время оставил у нас, чтобы она не затерялась в царящем у него наверху хаосе. «Когда она вновь понадобится ему, он за ней придет».

В последнюю предрождественскую субботу – в момент, когда произошло несчастье – наша соседка Хартунг как раз подметала лестницу. После она утверждала, будто Фридрих, уже падая, успел посмотреть ей в глаза. Я тогда сидел в кухне и читал газету. Крик фрау Хартунг и гул деревянных перил заставили меня в испуге вскочить. Банг-банг-банг, угрожающе резонировали перила. Чтобы представить себе этот звук, нужно постучать по ним кулаком.

Фридрих лежал этажом выше нашего, под окном, лицом вниз, его правая нога была неестественно вывернута. Кровь, вытекавшую у него изо рта и из носа, я заметил не сразу. Его левый глаз был открыт, правый я не мог видеть. Дотрагиваться до Фридриха никто не хотел.

Я вызвал «скорую помощь». Они уже знали о случившемся и примчались очень быстро, под завывание сирены и с включенной мигалкой. Минут через двадцать они уехали, но без Фридриха. Как он умудрился пролететь полтора этажа, для меня было и остается загадкой. Наша узкая лестничная клетка практически не имеет шахты. К тому же Фридрих, очевидно, очень неудачно ударился обо что-то головой.

Полицейские опечатали его квартиру. Всех жильцов дома опрашивали. Тогда-то нам и пришлось отдать рукопись Фридриха вместе с конвертом, в котором она хранилась.

Сперва я думал, Фридрих сам догадался, что никто не жаждет читать его произведения, и потому бросился вниз головой с лестницы. Но Петра сказала, что это нельзя считать достаточным основанием для самоубийства. Ведь в конце концов она тоже отказалась от писательского призвания и нашла для себя другое занятие.

– Он наверняка хотел просто сломать себе ногу, – объяснила она. – И потом жить за счет всех нас. Но из-за своей неуклюжести…

Когда в очередной раз приехала мусорная машина, контейнер, в котором лежали обломки Фридриховой печки, не разгрузили, в последующие недели – тоже. Соседка Хартунг сказала, что контейнер был слишком тяжелым, его не сумели поднять, гидравлика отказала.

Пару дней спустя в наш почтовый ящик подбросили письмо без марки. С подписями всех жильцов дома.

– Я не понимаю! – кричала Петра. – Я этого просто не понимаю! – Нам предлагали самим позаботиться о разгрузке контейнера; мол, коллектив жильцов не видит оснований, чтобы из коммунальных средств оплачивать демонтаж нашей персональной печки. Здесь, мол, такое не принято. Последняя фраза была явным намеком на то, что мы переехали сюда всего лишь около года назад.

– Покажи им плитку, сложенную в нашем подвале! Пусть сами убедятся! – кричала Петра. – Обстановка здесь становится все хуже, все хуже и хуже! – Она сразу села и начала набрасывать ответное письмо. Я предпочел бы ходить от двери к двери и каждому по отдельности объяснять, что плитка, о которой идет речь, – не наша, что хотя я и выбрасываю понемногу в контейнер свою плитку, но большая ее часть все еще лежит в нашем подвале. Я размышлял, как вообще возникло такое письмо, составляли ли его жильцы все вместе или кто-то один ходил по квартирам и, если дело обстояло именно так, то кто мог быть зачинщиком всей затеи. Я думал о том, что теперь о нас говорят. И еще о том, что сейчас, после того, как жильцы, не взвесив все за и против, подписали эту кляузу, им не остается ничего другого, как только собирать аргументы против нас, чтобы оправдать самих себя. Я слышал, как Петра рвала листок за листком. Ее затея с ответным письмом была бессмысленной.