Симфония тьмы - [3]

К сожалению, под руками Гила рояль превращался в громоздкое, уродливое, непонятливое чудовище.

Фредерик опустился на мерцающую желтую скамью перед мерцающим белым роялем и посмотрел юноше в глаза.

— Вы не являетесь музыкантом даже Четвертого Класса, Григ.

— Но, господин учитель…

— Даже Четвертого Класса! Я должен был рекомендовать устранить вас как инженерную ошибку. Ах, какие это вызвало бы громы и молнии! Сын Великого Мейстро признан негодным!

Гил содрогнулся. В первый раз он задумался, какая его ждет судьба, если он не получит вообще никакого Класса. Таких неудачников погружают в сон звуковым оружием, а после отправляют в мусоросжигательную печь и уничтожают. Да, не только самолюбие отца — само существование Гила зависит от того, получит ли он хотя бы низшую классификацию в этом обществе, где царит закон «либо плыви, либо тони».

— Но я не пожелал дать такую рекомендацию, Григ, — продолжал скрипеть Фредерик. — Не пожелал по двум причинам. Во-первых, хоть вы чудовищно неуклюжи за клавиатурой и оставались таким все тринадцать лет, начиная с четырехлетнего возраста, вы все же проявили талант в другой области.

— Гитара… — пробормотал Григ, ощутив на миг гордость, которая хоть немного затушевала чувство беспокойства, не оставлявшее его последние два часа.

— Прекрасный инструмент сам по себе, — признал Фредерик. — Конечно, для менее чувствительных натур и для низших социальных слоев, но вполне почтенный инструмент для Четвертого Класса.

— Но вы сказали, были две причины, — напомнил Гил.

Чутье подсказывало ему: Фредерик хочет, чтобы он вытащил из него эту вторую причину чуть ли не силой, — тогда эти слова не будут произнесены им, Фредериком, исключительно по собственной воле.

— Да… — Глаза педанта загорелись, как у взъерошенного орла, следящего за упитанным ягненком, которого бросили на пастбище без присмотра. — Завтра, Григ, учащиеся вашего класса получат свой статус и место в обществе, пройдя испытания и Столп Последнего Звука. Так вот, у меня есть предчувствие, что вы окажетесь мертвы еще до наступления завтрашней ночи. Так не глупо ли было бы с моей стороны навлекать на себя гнев Великого Мейстро, если естественный ход событий Дня Вступления в Возраст сам собой устранит вас из системы.

Это был заключительный день учебы у Фредерика, и Гил внезапно ощутил первые проблески силы, которую несла ему приближающаяся свобода. Ремень перестал страшить, когда он понял, что жесткая кожа учительского ремня никогда больше не коснется его, стоит только переступить сегодня порог этой комнаты. И часы показывали, что время истекло уже пять минут назад. Он уже находился здесь дольше, чем положено.

Гил встал:

— Посмотрим, Фредерик. — В первый раз он назвал учителя по имени и заметил, что такая фамильярность вызвала у того раздражение. — Думаю, я сумею преподнести вам сюрприз.

Он уже толкнул дверь в коридор, когда прозвучал ответ Фредерика:

— Возможно, сумеете, Григ. И тогда, не исключаю, вы сами столкнетесь с величайшим сюрпризом.

Его голос, интонация, блеск глаз говорили, что он очень на это надеется. Он надеялся, что Гильом Дюфе Григ [2] умрет на арене.

Дверь с гудением закрылась за Гилом.

Свободен!

Свободен от Фредерика и от ремня, свободен от рояля и его клавиш, которые многие годы были для него тяжким наказанием. Свободен! Ничей, принадлежащий только самому себе человек… Если… Если удастся пройти живым ритуалы Дня Вступления в Возраст. Очень много всяких «если», но он горел уверенностью юности, она кипела у него в душе, не зная раздумий и сомнений.

Он простучал каблуками по пробегающим волнами цветным узорам пола, стараясь наступать на особенно яркую серебряную завитушку, которая словно прорывалась, вращаясь, сквозь мерцающий камень. Завитушка ускользала из-под его ноги, словно обладала способностью чувствовать, и он свернул в боковой коридор Башни Обучения, гонясь за ней, снова и снова пытаясь раздавить ее, но она на глазах выворачивалась из-под туфли еще до того, как подошва касалась пола. Гил прыгнул и чуть было не коснулся строптивой завитушки, но та проплыла сквозь киноварно-красный вихрь, вышла из него уже не серебряной, а охряной — и игра потеряла для юноши интерес.

Гил вернулся в главный коридор, больше не обращая внимания на непрестанно меняющиеся оттенки и рисунки на полу, и тут в акустически безупречном холле грянули великолепные раскаты рояля, звучащего под рукой мастера. Потом музыка чуть притихла, стала более пасторальной. Он начал заглядывать во все классы подряд, пока не нашел пианиста. Это был Джироламо Фрескобальди Чимароза [3], Рози, как звали его другие ребята.

Гил как потихоньку открыл дверь, так же тихо и закрыл ее за собой.

Рози играл этюд Шопена ми-мажор, опус 10, номер 3 — одно из самых красивых произведений великого композитора. Пальцы скакали по клавишам, словно насекомые, сам он сидел, сгорбившись над длинной клавиатурой, угольно-черные волосы великолепной волной ложились на воротник куртки и спадали зеркальной гладью по щекам. Сквозь волосы проглядывал розовый кончик одного большого уха.

Гил опустился на пол, привалившись спиной к стене, — он слушал и смотрел.