Симеон Гордый - [13]

Он подымает веки, зорко оглядывает двоих мужей – наследников, хранителей и держателей дома. Замечает седины сына, темный румянец мужества на лице внука (уже и правнуки растут, Ванята с Микулою, шустрые пареньки!). Разымчивая нежность чуть трогает старое сердце. Каменное лицо старика добреет и отвердевает вновь.

– Грех на мне!

– Што ты, батя? – не понимая, Василий Протасьич наклоняется над ложем.

– Грех на мне! – повторяет умирающий тверже. – Юрия Данилыча покойного, – шепчет с одышкой, – я посадил, а Михайлу Святого отверг…

Старый ум мешается уже: не Михайлу, а Александра Данилыча, тоже покойного. Сын знает всю эту, уже древнюю, быль и хочет поправить отца:

– Лександра Данилыча?

Старик, отрицая, поводит челом.

– Нет! Михайлу нать было! – повторяет с упорной настойчивостью. – Михайлу! Тогда бы Тверь выстала… А ныне – Москва!

Умирающий смолкает и, переводя взгляд с одного на другого, проверяет: дошло ли до них? Вняли? И видит хмурь на челе сына, а в глазах внука недоумение. И потому, отдышась, вновь повторяет с упорною настойчивостью (не сказать нынче – и никогда не сказать, и Господь не простит того, у врат рая спросит: «Сказал ли, старый?»):

– Грех принял я на душу свою! Ради Москвы, ради люда московского, ради вас всех… Не ведаю, к худу то али к хорошу вышло? Данилушку на бою прибрал Господь. Чаю, за грех мой! Думал, навовсе, ан нет, теперича блазнит, не вовсе расплатилси! Ищо придет на нас беда… Дак тово… тово… – Умирающий смотрит на двоих у постели с промельком страха: мысли мешаются, и неужели, неужели он не сумеет, не скажет им всего, что должно сказать ему, прежде чем покинуть сей мир? – Москва! – одолевая себя, шепчет, призакрыв веки, лишь бы не сбиться, не утерять мысленную нить. – Земли устроение… Это от нас, наше… И грех, и воздаяние – нам! Тебе, сын, и тебе… Берегите! Помните: мог! Я мог! Все переменить. И не было бы Москвы. В роду нашем… Не упускайте! И князи московские власть свою получали от нас, от Вельяминовых. Вам и держать! Ныне и впредь… Не забывай! Помни про грех отца и про воздаяние помни! Правды… Правды не изменяй! За правду не накажет Господь…

Голос старика потишел, пресекся. Скупая слеза осеребрила краешек глаза. Василий Протасьич осторожно опустился на колени. Внук, помедлив, встал рядом с отцом.

– Не ведаю, – шептал старик. – Тяжко будет… Босоволковых берегись… Наша слава пришлым – што бельмо в глазу. Семен Иваныч праведный, а как ищо в Орде повернет? Бяконтовых не отпихни, не остуди чем. Алексий, чаю, станет митрополитом. С ним… И паче всего стой за правду! Грех… искупить… Я там буду молить за вас, дети мои.

Василий Протасьич забрал в ладони холодные, уже почти неживые пальцы отца, и внук, Василий Васильич, заботно заглянув сбоку в склоненный лик родителя, увидел, что отец плачет. У него самого невольно жарко заскорбело в глазах и от горя отцова, и от гордости – так понял он высказанные умирающим слова о том, что они, Вельяминовы, поставили князей Данилова дома и утвердили Москву, содеяв ее первым градом Залесской Руси. О грехе (старом, дедовском, да и грех ли то был? Не стало б Москвы тогда!) Василий Васильич не помыслил в сей час, а зря! Умирающий дед понимал то, что ему, ражему, на возрасте мужику, еще и не блазнило в очи…

И, задумав, замечтав, Василий Васильич почти не услышал того, что шептал умирающий его отцу. А тот, передохнув снова и слабо и сладко чуя свои ладони в сильных сыновьих руках, вновь повел о грехе, давнем, непростимом:

– Чем паче грех, тем позже и тем страшнее карает Господь! Помни! Может, и не тебе отвечивать перед престолом вышнего, а ему, внуку, али правнуку…

И еще об одном, совсем тихо, прошептал:

– Рот мне закрой, как помру! Пристойно чтоб…

Умирающий смежил глаза, задышал тише, тише… Вот бледный окрас жизни начал уходить с костистого чела, широко открылись глаза и начали леденеть и челюсть безвольно отвисла было, но Василий Протасьич вовремя подхватил, не забыв просьбы отцовой, а другою рукою закрыл глаза родителю, и сам, не в силах смотреть, смежил очи, шепча молитву.

– Отходит? – спросил вполголоса внук.

Василий Протасьич кивнул, двинув кадыком. Справясь с голосом, повелел:

– Позови кого ни то! Жонок… Пелагею, тетку твою, она тут, за дверьми… И Феону тож! – возвыся голос, договорил в сыновью спину.

И, пока не вошли, не завыли, не начали прибирать мертвеца, бережно приложился губами, щекою, седой бородою своей к лику родителя. Всю жизнь держал про себя, что любимый был не он, а тот, покойный, первенец Данила, убитый на бою под Москвой. Всю жизнь отец держал его в требовательной суровой строгости, словно испытывал; возможешь ли заменить того, мертвого? И только сейчас вдруг почуялось, что отец – свой, близкий ему и любимый, а он, хоть и седой и старый уже, а ма-а-ахонькой сейчас! Словно тот, давешний детеныш, коему так хотелось порою (и так страшно было!) прижаться, приласкаться к своему великому, грозному, для него и для многих грозному и праведному в ровной суровости своей отцу.

А за окнами, на дворе, и на сенях, забитых народом, уже восставали плач и голошение жонок, вызнавших у прислуги о кончине великого тысяцкого Москвы.