Силы Парижа - [12]

Сновидение толпы начинается. Она спит; глаза ее больше не видят ее; она больше не сознает своего тела. В ней только быстрая смена картин, скольжение и шелест снов. Она не знает больше, что она является неподвижной группой в большой четырехугольной комнате, изрезанной параллельными бороздами, словно пашня. Все ее внутреннее существо трепещет на экране. Видения, напоминающие жизнь, с качающимся перед ними туманом. Предметы выглядят иначе, чем в действительной жизни. Они изменили цвета, размеры, жесты. Живые существа кажутся огромными, движения их торопливы. Время, управляющее этими ритмами, не то обыкновенное время, в котором живут большинство толп, когда они не грезят. Оно резво, капризно; оно подвыпило, оно беспрестанно подпрыгивает, оно отваживается иногда на огромный скачок, когда всего меньше можно ожидать его. Действия лишены логической последовательности. Причины сносят странные следствия, словно золотые яйца.

Это душа, живущая воспоминаниями и воображением. Это группа, вызывающая другие подобные ей группы, аудитории, шествия, сборища, улицы, армии. Ей кажется, что это она переживает все эти приключения, все эти катастрофы, все эти празднества. И в то время, как ее сонное тело ослабляет свои мускулы и расширяется во впадинах кресел, она преследует по крышам грабителей, встречает на краю тротуаров шествие какого-нибудь восточного повелителя или марширует по равнине со штыками и горнами.

Сборище у балагана

Перед балаганом стоит группа, которая хочет только, чтобы ей дали жить. Ее очертания делают ее похожей на лист кувшинки. Толпа, которой она загораживает дорогу, всячески старается разорвать ее. Но она сопротивляется, приклеившись к лестнице, ведущей на подмостки. Посередине масса ее не меняется. Обновляются одни только края. Она даже стремится расшириться влево.

На возвышающейся над нею сцене жестикулирует кучка клоунов, и какой-то человек держит речь. Это он создал группу. Еще совсем недавно улица проходила у подножия балагана, длинная, лишенная центра, в столь малой степени подчиненная какой-нибудь душе, что даже в самый краткий момент своей жизни она оставалась последовательностью.

Заиграл механический орган. Но звуки не взволновали толпу. До ее слуха долетало много других звуков.

Тогда, сделав знак органу замолчать, к краю подмостков подошел человек, поставив свою ногу на самую последнюю доску, так что носок его башмака торчал в воздухе. Он подмял руку, изогнув ее, протянул указательный палец, наклонил бюст и заговорил.

При первых его словах головы повернулись к нему. Но ни одно движение не изменило своего направления. Затем он почувствовал, что его голос находит отклик, что он погружается в толпу и дергает к себе по крайней мере две вереницы тел. «В заключение они разорвутся, — думал он; — более длинный конец повернет к моему балагану и смотается в клубок. Остальное пойдет само собой». И он смотрел, у какого места может произойти разрыв. И разрыв вдруг произошел между господином высокого роста, в цилиндре, и господином пониже, с толстым животом.

Под звуками голоса клубок образовался. Волокна толпы, которым приходилось извиваться, чтобы обогнуть группу, разрывались с большею легкостью. Группа выросла. Сначала это был маленький клубень, еще связанный с толпою, которая наливала его своими соками. Теперь группа связывается только с балаганом; центр приклеивается к лестнице, как губы к губам. Группа готова до конца изжить свою жизнь перед этим балаганом.

Но человек, создавший группу, замышляет большее. Он хочет схватить всю группу в охапку, поднять ее и, вместе с ее порывом, высыпать в балаган, как высыпают мешок зерна в закром над мельничными жерновами.

Для этого необходимо соблюсти некоторые предосторожности. Если человек слишком поспешно сделает свой жест, сборище, руководимое своего рода стыдом, отступит назад, и, растаивая под давлением, будет рассасываться в толпе.

Человек говорит, не проявляя нетерпения; у него как будто нет никакой задней мысли, и он только развеселит эту группу в благодарность за то, что она родилась по его желанию. Но он мягко подготовляет насилие над нею; он уплотняет ее, упрочивает существующие в ней связи, образует ее душу, заставляет ее выработать определенные привычки, растит в ней инстинкт длительности, тщательно изолирует ее от текучей толпы, вселяет в нее любовь к независимости, увещевает ее стать личностью, считать несчастием возвращение к небытию толпы.

И группа, принимая за благо быть собою, слушается.

Бал четырнадцатого июля

На тротуарах и на мостовой много тел. Улица чувствует смутную радость; из каждого человека исходит больше силы, чем обыкновенно. Если бы она могла распутать все эти излучения, вытянуть их в одну сторону, грубо расчесать их, то получилась бы огромная дикая шевелюра. Но порывы сжимают друг друга, как беспорядочно перемешанные в мешке пружины, когда кто-нибудь придавит мешок коленом.

Улица не испытывает довольства, свойственного массам, охваченным каким-нибудь стремлением; она считает, правда, что она — «все», но это «все» такое маленькое и низенькое.

Вдруг она становится более легкой; она распадается; она тает, она умирает. Потом она замечает, что не умерла; что она живет лучше, чем когда-либо. Работою нескольких дней ей не удалось бы внести в свое тело такой обольстительный порядок.