Сильвия и Бруно - [122]

И когда я рассказывал ей о скакании, которым Бруно обычно выражал свою радость, она весело смеялась, и когда я говорил о Сильвиной доброте, о её не знающей предела бескорыстной и доверчивой любви, она глубоко вздохнула словно человек, услышавший какие-то драгоценные известия, по которым долгое время изнывало его сердце, и в глазах её засверкали счастливые слёзы.

— Давно-давно я мечтаю встретить ангела, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал. — И я счастлива, что встретилась с Сильвией![108] Моё сердце прониклось к этому ребёнку в ту же минуту, как я её увидела. Слушайте! — запнулась она. — Это Сильвия поёт! Я уверена! Вы узнаёте этот голос?

— Я не раз слышал, как поёт Бруно, — ответил я, — а вот Сильвиного пенья мне слышать не доводилось.

— Я слышала, но только раз, — сказала она. — Это было в тот день, когда вы принесли тот таинственный букет цветов. Дети забежали в сад, и я увидела Эрика, который шёл той же дорожкой, и подошла к окну, чтобы он меня заметил. В эту минуту Сильвия запела под деревьями, и эту песню я никогда раньше не слыхала. Там ещё были такие слова: «Я знаю, что это Любовь, это, конечно, Любовь». Её голос звучал словно издалека, словно сон, но был не описать как прекрасен — светел словно первая улыбка ребёнка или как первый проблеск белых скал, бросившийся в глаза страннику, который вернулся домой, проведя томительные годы на чужбине,[109] — голос, который словно заполнял всё существо слушателя покоем и высокими раздумьями. Слушайте! — вновь воскликнула она. — Это её голос, и песня та же самая!

Я не различал слов, но в воздухе раздавались призрачные звуки музыки, которые, казалось, делались всё громче, словно подбирались поближе к нам. Мы замерли, и в следующую минуту у нас перед глазами появились двое детишек, направляющихся прямо к нам сквозь увенчанный аркой из ветвей просвет между деревьями. Они смотрели в нашем направлении, но, скорее всего, не видели нас. Зато мне стало ясно, что в этот раз леди Мюриел тоже пришла в состояние, сходное с моим, и что теперь «наваждение» овладело нами обоими; однако, хоть и можем ясно видеть детишек, сами мы остаёмся для них совершенно невидимыми.

Песня прервалась в тот самый миг, как дети появились у нас в поле зрения, однако мне на радость Бруно сразу же сказал:

— Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!

И Сильвия ответила:

— Отлично. Тебе начинать, помнишь?

Бруно и начал своим прелестным детским сопрано:

«Чьим веленьем к птенцам снова птичка спешит,

И какое, скажи, волшебство

Будит мать, если плачет дитя и не спит,

Чтоб она покачала его?

Чей же фокус такой — стал малыш золотой,

Голубком он агукает вновь?»

Тут произошло самое чудесное из всех чудес, вереницей проносившихся передо мной в этот удивительный год, историю которого я пишу — я впервые услышал Сильвино пенье. Её партия оказалась совсем небольшой, всего несколько слов, и она пропела их как бы стесняясь и очень негромко, едва слышно, но прелесть её голоса была непередаваемой; до сих пор я не слыхал ничего подобного.

«Для других тут секрет, только знаю ответ,

И разгадка секрету — Любовь!»

Первое воздействие на меня её голоса обернулось острой болью, пронзившей мне самое сердце. (До того только один раз в жизни мне довелось ощутить укол такой боли — тогда, когда мне привиделась, как я решил в тот момент, воплощённая идея совершенной красоты; это произошло на Лондонской выставке, я пробирался сквозь толпу и внезапно столкнулся лицом к лицу с ребёнком неземной красоты.) Тотчас же у меня из глаз брызнули горячие слёзы, словно моя душа захотела выплеснуться в порыве чистейшего восторга. От этого очертания детей сделались зыбкими и расплывчатыми, словно светящиеся метеоры, в то время как их голоса слились в полнейшей гармонии, исполняя припев:

«Ибо это Любовь,

Ну конечно Любовь,

Да, я знаю, что это Любовь!»

Теперь я снова видел их отчётливо. Бруно, как и прежде, пел один:

«Что за голос, скажи, усмиряет порыв

Раздраженья и бури страстей

И в душе усмирённой рождает позыв

Руку дружбы пожать поскорей?

И откуда подчас разливается в нас

Той чарующей музыки зов?»

На этот раз Сильвия подтянула смелее; слова, казалось, подхватили её и унесли от себя самой:

«Вот загадка — трудна для кого-то она,

А разгадка ей будет — Любовь!»

После чего ясно и сильно прозвучал припев:

«Ибо это Любовь,

Ну конечно Любовь,

Да, я знаю, что это Любовь!»

И опять мы услышали один лишь звонкий детский голосок Бруно:

«Это поле и луг, эти краски вокруг

Изобрёл живописец какой?

И придумал при этом пятна тени и света

Разбросать по поляне лесной?»

Снова зазвучал серебряный голосок, чью ангельскую сладость я едва мог выносить:

«Хоть ответ невдомёк тем, кто груб и жесток,

Но звучит он в хорале миров;

Не останется глухо только чуткое ухо,

Ведь разгадка секрету — Любовь!»

И тут Бруно снова к ней присоединился:

«Ибо это Любовь,

Ну конечно Любовь,

Да, я знаю, что это Любовь!»

Теперь дети поравнялись с нами; нам даже пришлось отступить на шаг с тропки, и мы могли бы, протянув руку, дотронуться до них. Но на это мы, понятное дело, не решились.

— Незачем мешать им и пытаться задержать, — сказал я, когда сестра с братцем растворились в сумраке под ветвями. — Они же нас просто не видят!