Сильвия и Бруно - [116]

— А, это одна из песенок нашего Профессора! — встрепенулся Бруно. — Мне нравится этот маленький песенный старик, и как здорово они ему мурашек подпустили! — И мальчик обратил свой влюблённый взгляд на другого старичка, возникшего по другую сторону листа-кроватки. И тот сразу же принялся петь, подыгрывая себе на Волшебной гитаре (я видел такие в Запределье), в то время как улитка, на которой он восседал, помахивала в такт музыке своими рожками.

«Росточком был мал старичонка:

Короткий и щуплый на вид.

Раз жёнушка щиплет курчонка,

А он ей в сердцах говорит:

„Подай-ка мне, жёнка, ружьишко,

Подкинь-ка сапожки, жена.

Пойду пострелять у ручьишка —

Мне Утка нужна!“

Она притащила ружьишко,

Сапожки сама поднесла,

Поставила пышки в печишку,

Горчичку в горшке натолкла.

Иной не имея мыслишки,

Минутки не тратя зазря,

Бежал старичок без одышки

На крики „кря-кря!“

Где рыщут Рачишки, где Мошки

Мелькают, снуют, мельтешат,

Где замерли Цапли на ножке —

И цап! из воды Лягушат,

Где словно зелёные Шишки

Таращатся в тине и ждут

(В засаде лежат Лягушишки),

Там тишь и уют.

Готовит он порох и пульки,

Крадётся — не слышны шажки;

Как вдруг раздаются буль-бульки,

Плюх-плюшки, пыхтяшки, пшички —

Стрекочущих звуков стремнина,

Возня и вверху и внизу,

Ликующих воплей лавина

И звонкое „З-зу!“

Кричат и Рыбёшки и Пташки:

„Сейчас он почувствует, плут,

Как будто по телу Мурашки

С макушки до пят побегут,

Как будто он скушал полыни,

Как будто промок под дождём,

Коль рифмы Мамаши Гусыни

Ему пропоём!

Пусть помнит — Улиткины рожки

Портняжек в испуг привели:

Едва унесли они ножки,

Завидя те рожки вдали.

Про Тётушку Трот и про Кошку

Споём, и тогда, может быть,

Наш недруг смутится немножко,

Умерит он прыть!

Заслышав запевов заумье

Он радостно ручкой взмахнёт,

Застонет в застывшем раздумье,

В потоке печали вздохнёт.

Он вечной виной распалится,

Жужжащим жучком воспарит,

Туманом во тьме растворится,

Скребком заскрипит!

Суровую птичью судьбину

Осилим, друзья — навались!

Долой из диеты дичину,

Да здравствуют розы и рис!

Пускай незавидные блюда —

Привыкнет, смирится с судьбой;

Скорее пришельца отсюда

Гоните домой!“

По птичке пальнуло ружьишко —

И стихла вокруг трескотня.

Он Уточку хвать — и в домишко,

Где жёнка ждала у огня.

Попробовав радостно пышку,

Что жёнка спекла второпях,

Он ринулся снова к ручьишку

И в Селезня — бах!»[101]

— Ну вот, угомонился, — сказала Сильвия, осторожно подтыкая край лепестка фиалки, которым она укрыла спящего на манер одеяла. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — эхом отозвался я.

— И впрямь давно пора была пожелать вам спокойной ночи! — рассмеялась леди Мюриел, встав и закрывая крышку клавиатуры. — Для него тут поют, а он клюёт в это время носом! Так о чём я пела, ну-ка отвечайте! — потребовала она.

— Что-то про утку? — рискнул я наугад. — Ну, про птицу какую-то, — поправился я, тот час же поняв по её лицу, что первое предположение было не совсем в точку.

— Про птицу какую-то! — передразнила леди Мюриел с самым испепеляющим взглядом, который только удался её милым глазкам. — Так-то он отзывается о «Жаворонке» Шелли! И это при том, что поэт сам говорит: «Здравствуй, дух поющий! Нет, не птица ты!»

Она пригласила нас в курительную, где вопреки всем обычаям, принятым в Обществе, и всем инстинктам Рыцарства три Венца Природы вольготно развалились в креслах-качалках, позволяя единственной оставшейся у нас даме, грациозно скользившей меж кресел, удовлетворять наши желания в виде охлаждающих напитков, сигарет и огня. Нет, один из троих всё же имел достаточно рыцарства, чтобы не ограничиться банальными «благодарю вас», а сверх того процитировать прекрасные строки Поэта, повествующие о том, как Герейнт, которому прислуживала Энида, невольно наклонил голову и

«Губами тронул нежный ноготок

На скатерти промедлившей руки», — [102]

да к тому же сопроводить слова действием (должен заметить, что за эту дерзкую вольность не последовало надлежащего выговора).

Так как никому не удавалось изобрести какую-нибудь новую тему для беседы, и поскольку все мы четверо находились в тех восхитительных отношениях друг с другом (именно таких, я думаю, отношениях, которые только и могут устанавливаться в дружбе, заслуживающей звания интимной), при которых совершенно нет нужды в поддержании разговора ради самого разговора, — мы несколько минут сидели в полной тишине.

Наконец я нарушил молчание.

— Есть какие-нибудь новости об этой лихорадке в гавани?

— С утра новостей не поступало, — ответил граф, сразу же посерьёзнев. — Но положение там тревожное. Лихорадка быстро распространяется; лондонский врач не на шутку перепугался и сбежал из посёлка, а единственный имеющийся там врач вовсе не квалифицированный специалист — он и аптекарь, и доктор, и дантист, и ещё не знаю кто в одном лице. Прямо жалко становится этих несчастных рыбаков — а их жёнам и детям приходится ещё хуже.

— Сколько их там всего проживает? — спросил Артур.

— Неделю назад ещё было около сотни, — сказал граф, — но с тех пор двадцать или тридцать человек умерло.

— Получают ли они хоть последнее напутствие?

— Есть там трое смельчаков, — отвечал граф, и его голос задрожал от чувств. — Вот это доблестные герои, заслуживающие Креста Виктории! Уверен, что они-то ни за что не покинут городка ради спасения собственной жизни. Это помощник приходского священника и с ним его жена; детей у них нет. Потом ещё римско-католический священник. И ещё священник-методист. Каждый трудится в основном среди своей паствы, но мне передавали, что умирающим не важно, кто из этих троих будет с ними в последний час. Как же тонки, оказывается, барьеры, что отделяют одного Христианина от другого, когда человек сталкивается с решающими событиями Жизни и с неотвратимостью Смерти!