Силой и властью - [19]

— Адалан, ты никак подглядывал? Адалан!

Резкая оплеуха отдалась болью и звоном в ушах. Адалан отвернулся от Лина и уставился на старика.

— Прятаться — нельзя, подглядывать и подслушивать — нельзя! Видишь, — Бо указал на Лина, — что бывает с детьми, которые делают то, что нельзя? Я люблю тебя, Адалан, я никому не скажу, что ты тут прятался и подглядывал. Но если ты сам кому-нибудь проболтаешься или не станешь меня слушаться — пеняй на себя: тоже будешь наказан. Как он. Понял?

Адалан кивнул, а потом живот свело окончательно и вывернуло: изо рта полилась едкая желтая пена, ноги задрожали, он едва не свалился. Но Борас успел подхватить и повел умываться.

Едва старик закончил оттирать кровь с безнадежно испачканной рубашки и не успел еще договорить: «Бегом отсюда», — он камнем из пращи выскочил в коридор и со всех ног понесся дальше… дальше от этого страшного места.

Хотелось спрятаться ото всех, исчезнуть, забыть и чтобы его тоже забыли, а он знал только одно надежное место в этом доме — подвал Бо. На этот раз Адалан не остановился у самой двери, а плутал по ходам, пока окончательно не заблудился и не оказался в тупике. Тут он забился в самый дальний угол и притих.

Как ни старайся, как ни зажмуривай глаза, вид избитого Лина и заляпанная кровью комната никуда не исчезали. Лин был бойким, задиристым, а со слабыми — так и жестоким. Только вчера Адалан готов был молиться каким угодно богам, чтобы рыжий островитянин канул в бездну, а теперь вдруг стало так его жалко! И вина за былую свою злость, за просьбы к Творящим наказать обидчика захлестнула с головой. Хотелось пореветь, но даже слезы высохли, остались тошнота да противная дрожь во всем теле. А потом внутри родилось что-то, забилось, раскаленное и нестерпимо яркое, как маленькое солнце. Оно росло, пухло, вздувалось нарывом, грозило вот-вот лопнуть и сжечь Адалана, подвал, весь этот дом вместе с несчастными детьми и их мучителями. А может быть, и весь Орбин.

Пусть! Пусть все горит! Пусть все исчезнет, сгинет!.. Адалан готов был кричать, он так хотел освободить это солнце, но не знал, как. Оно оставалось внутри и рвало, выжигало тело дотла. Адалан не заметил, как горячая кровь заструилась по щекам и подбородку. Вскоре он совсем ослаб и вместе со своим так и не родившимся пламенем провалился в черную пустоту.

2

Осень года 628 от потрясения тверди (пятнадцатый год Конфедерации), Орбин.

Рыженький продержался долго. Борас выволок его во двор и там бросил, на виду у всей школы. Мальчишка был жив и даже в забытье почему-то не впадал: стонал, шептал что-то, просил помощи. Бо рассудил, что это и хорошо — урок вернее запомнится, но подходить не разрешил никому, даже лекарю, пользовавшему маленьких невольников. Лекарь уговаривал, взывал к милосердию, предлагал деньги — тщетно. На все был один ответ: мое имущество, как хочу, так и распоряжаюсь.

Потрясенные воспитанники разбежались и затаились по углам. Такого они еще не видели — такого они себе и представить не могли. Да, у них случались ранения или болезни, и некоторые ребятишки, особенно из младших, даже умирали, и наказания были жестокими, подлыми и унизительными. Но чтобы так!.. Дед Бо, которого когда-то звали Дикарем, кожей чувствовал их страх, острый, щекочущий предвкушением. Он был почти счастлив и всей душой благодарен хозяину за подарок.

И то верно: Орс нечасто позволял старшему смотрителю тешить свое безумие. Накладно это. Да и, что бы ни трепали злые языки по всем дорогам про орбинитов, не видел Нарайн радости в жестокости и разврате, тем более его не прельщали кровавые игрища с детьми. Просто он понимал, что порой самая короткая дорога к цели ведет по трупам, а самое простое решение — убить и не мучиться. И не прикидывался наивным. Борас своего господина уважал, боялся и… даже любил. Успел полюбить за пятнадцать лет. Да и как не любить? Стать, сила, уверенность. Красота, какой за пределами республики, может, и вовсе нет. Та самая ненавистная красота… Хоть Бо уже и оставил мысль когда-нибудь улучить момент пырнуть златокудрого железом в брюхо, а потом смотреть в затухающие глаза, долго смотреть, чтобы видеть, как он все почувствует и поймет, чтобы самому понять и запомнить…

Но златокудрый был все же милостив к его страсти — время от времени поддерживал вот такими подарками. Не на веку этих, нынешних, детишек, они прошлый подарочек не застали. Но Борас-то все помнил: каждую из своих жертв, каждый их взгляд, каждый крик, каждый стон. Каждое место во дворе, хоть там никогда и не было настоящих могил. Помнил и любил, любил и ненавидел. А сегодня ему предстоит запомнить еще одного…

Когда пришла ночь и двор школы стал темным, как колодец, Бо решил, что пора. Подошел к мальчишке, последний раз погладил рыжие кудри и — чтобы наверняка — со всей силы опустил на шею заступ. А потом сам выкопал хорошую яму, уложил на дно, постоял над ним, размышляя о том, как это правильно: всем здешним деткам лечь в такие ямы, засыпал и хорошенько притоптал. Работал почти до рассвета, но зато спать ушел довольный: все сделано, как надо.

Проснулся дед Бо поздно — солнце уже высоко стояло. И сразу понял: что-то не так. Первым делом он решил обойти школу, проверить, не случилось ли чего, пока старший смотритель отсыпался. Увидел, что воспитанники как обычно занимались с наставниками, в коридорах чисто и охрана на местах; даже двор казался тихим и безмятежным, словно вчерашнего рыженького и не было. Но Бораса не покидало чувство тревоги. Не прошло оно ни после плотного завтрака, ни после пристрастного допроса двоих охранников. В чем дело, выяснилось только за обедом, когда среди нескольких десятков детских головок всех мастей на любой вкус он не смог найти одной-единственной золотой. Тут-то до него и дошло, что он уже давно не видел Адалана, а именно с тех пор, как выгнал из залитой кровью комнаты, то есть уже без малого сутки! Забыв обо всем, Борас бросился на поиски.