Силой и властью - [17]

— Ладно, ну его. Замерзнет — сам вылезет…

Старшие еще ругались, но уже далеко вверху, глухо и нестрашно. А скоро и вообще ушли. Остались только тишина и темнота. Адалан сделал несколько шагов наугад, уперся в стену, стукнулся и тихонько заплакал. Плакал он не от боли, боль была пустяковая, даже кожу не ссадил, и не от страха — к страху он привык. Да и в подвале, пока он пустой и темный, бояться было нечего, это Адалан в свои пять лет усвоил и не понимал, почему старшие трусят. Он плакал от обиды, от разрывающей грудь горькой несправедливости одиночества.

Почему, ну почему у него никого не было?

Вот Нальс и Дэн все время вместе. Нальс — сильный, рослый мальчишка откуда-то с севера — дразнил хрупкого смуглого Дэна немытым черномазым дохляком, но никогда никому не позволял обижать. Лин и Руа с островов тоже всегда держались друг друга… или фариска Найля, которая дружила с Надом и его сестрой Кер. Когда Нада наказали за сломанную лютню и Бо на три дня забрал его в подвал, Найля не побоялась, пришла даже сюда — Адалан сам видел через дырку в щербатой кладке. Наду было больно и плохо, но он терпел, а Найля старалась его подбодрить.

А Адалан смотрел и думал, что вдвоем — это точно — не так страшно и обидно жить, как одному.

А еще слушал, как они разговаривали. Найля рассказывала о маме, о сестрах и братьях, о том, какая у них была большая дружная семья, пока не умер отец. А Над хвалился, что в Зурин-Ай все знают ру-Гри, древний знатный род, что его старшие братья служат герцогу Туманных Берегов и что однажды они найдут их с Кер и обязательно выкупят. Вранье, конечно. Отсюда еще никого не выкупали родные, только новые хозяева, если понравишься. Но все равно хотелось верить…

Только у Адалана-то ничего такого не было: ни друзей, ни родителей, ни сестер с братьями, которые вдруг примчатся с кучей золота и заберут его к себе, ни сказок о «хорошем раньше». Он появился на свет прямо здесь, в этой школе, с серьгой невольника в правой ноздре, и не помнил ни отца, ни мамы, а только других воспитанников, наставников, смотрителя Бораса, деда Бо, как называли его дети, да хозяина, почтенного Нарайна Орса, который иногда требовал его к себе, бегло осматривал и снова прогонял прочь. Даже настоящего имени у него не было. Это Бо все время называл его «мой сладкий»; орбинское «эйдел лайн» на свой умгарский манер он переделал в непонятное «адалан», которое все и подхватили.

А еще у Адалана были очень длинные светлые волосы, какие-то там глаза и еще что-то… «Ах, какая красота! — чмокали губами наставники. — Истинный бриллиант будет! Только не испортить бы огранкой». А дети злились: и на похвалу наставников, и на то, что его серьга золотая и настоящая, сделанная мастером, а у них только серебряные проволочные колечки, ехидно звали златокудрым господином и требовали что-нибудь наколдовать. Он ничего не понимал, а потому получал и за это тоже.

Другие дети думали, что восторги взрослых, внимание хозяина или привязанность смотрителя делают жизнь воспитанника легче и приятнее, но сам Адалан знал, что это совсем не так. Взрослых он боялся еще больше, чем детей: он им не верил. И особенно боялся деда Бо, который часто с ним возился вопреки хозяйскому запрету. Почтеннейший Орс своих воспитанников берег: все они очень дорого стоили, а Бо умел избивать и не калечить, поэтому именно ему поручались наказания.

Адалан, уткнувшись носом в колени, сидел под стеной и ревел, решив для себя, что никогда больше не вылезет из подвала и лучше умрет тут от холода и голода, чем позволит всем, кто сильнее, над собой издеваться. А наревевшись — так и задремал. Разбудил его удивленный оклик:

— Адалан?

Адалан дернулся и открыл глаза. Длинные тени, влажный камень и холод, заставляющий стучать зубами, — он и не понял сначала, где находится. Потом вспомнил про подвал, узнал голос и испугался: теперь точно убьет — еще ни разу Борас не заставал его здесь. Жестокий ко всем, от помощников до последнего кота-крысолова, старик никогда не бил любимчика по-настоящему. Может, по щекам когда или по заднице — так это и не наказание даже. Но Адалан все равно боялся до дрожи. Он много раз слышал, как ласково уговаривал дед Бо несчастных, уводя в подвал. А потом они возвращались тихими и покорными, будто изломанными, совсем не похожими на себя.

— Зачем ты тут, мой сладкий? — Бо присел, поставил подсвечник, улыбнулся. — Неужели так торопишься сюда попасть? Не время еще, подожди, подрасти немного, авось хозяин сам приведет… А я вот башмачок твой нашел. Давай-ка надену.

От старика воняло мокрой кожей, потом и кислым вином из ягод ночной невесты, глаза блестели, как у пьяного или безумца, а руки так и тянулись к нему. Адалан вжался в стену, стараясь спрятать босую ступню.

— Ну-ну, не жмись. — Бо ухватил за щиколотку, вытянул ногу, ощупал, погладил. — Во-от так, какие косточки тонкие…А дрожишь чего? Замерз? Сейчас, наденем, завяжем… вот и хорошо. Какой же ты грязный! А то как хозяин тебя такого увидит? Куда только эта Трина смотрит, дармоедка толстозадая! Вот я ей устрою помывку. Пойдем…

Прачка Трина сдирала кожу мочалкой, поливала едва ли не кипятком и безбожно рвала волосы, но зато ничего о нем не думала — не жалела, не завидовала, не ненавидела, не прикидывала его цену — ей было все равно; и от ее безразличия страхи улетучивались, на душе делалось пусто и спокойно. Адалан обрадованно вскочил и уже готов был бежать в прачечную. Бо ускользнуть не дал — как клещами, вцепился пальцами в плечо и повел. Но не дойдя до нужной двери всего шагов десять, остановился, зло ругнулся, а потом вдруг заулыбался во все гнилые зубы: