Силоам - [83]

— Этого определить нельзя, — сказал он. Он думал о всех тех часах, когда он смотрел, как Ариадна идет по дороге; он думал о той минуте, когда он положил руку ей на плечо, говоря: «Мы здесь», и почувствовал, как снизошел на них этот чудесный покой… — Счастье, — сказал он, — это как время и пространство, о которых один из Отцов Церкви говорил: «Я знаю, что это, если вы меня об этом не спрашиваете, но я не знаю, что это, если вы спрашиваете меня об этом…»

Массюб с минуту подумал, потом, разочарованный, грубо заключил:

— Это все лишь бы ничего не сказать! Болтовня и вздор! Когда я говорю, я говорю о том, что знаю. Я не связываюсь со всякой путаницей! Я говорю о том, что есть!

Нависая головой над доской, он жевал что-то вроде резинки и говорил, перекосив рот, с тягостным воодушевлением.

— А что есть, по-вашему?

Но Массюб не ответил. Он снова принялся за игру.

— Делаю рокировку, — сказал он.

Симон чуть было не возмутился его ответом, но лишь пожал плечами. Не в первый раз Массюб оскорблял его своими словами. Но он всегда запрещал себе поддаваться, как другие, движениям страсти, которые ему случалось испытать, — всякое страдание должно было прежде умудрить, а уж потом возмутить его. Он особенно запрещал себе повиноваться порывам этой столь распространенной и столь почитаемой людьми страсти, которую он считал самой вульгарной и презренной из всех: самолюбию, которое иногда называют гордостью, наряжая в это слово самое убогое и самое бесплодное из всех чувств, поскольку на самом деле оно основано лишь на себялюбии и питается исключительно нашими претензиями. Если он считал себя оскорбленным, то не позволял себе уступить чувству оскорбления и дать волю гневу. Дело в том, что гнев нас сковывает, замыкает в себе, оставляя наедине с собой, ведь он разрушает мосты с миром, лишает нас знания. Дело в том, что Массюб, несмотря на свою посредственность, мог, как все люди, дать ему что-то гораздо более ценное, чем гнев…

— Вы ставите себя под удар, — сказал Симон с расстановкой, когда Массюб снова двинул вперед коня.

Но тот словно не обратил на это внимания и принялся рассказывать ему сплетни тоном, который пытался сделать циничным. Кажется, в «женском лагере», по его грубому выражению, была «компашка девчонок», которые, по его словам, «старались сочетать романтику с зимним спортом». Они находили «изысканным», говорил Массюб, в погожие ночи кататься на санках при луне, по дороге в Бланпраз (плато, расположенное довольно высоко на востоке от Обрыва Арменаз)… Он старался сообщить по этому поводу подробности, казавшиеся ему смешными. Симон, которого раздражал этот разговор, решил положить ему конец.

— Вашей истории, к несчастью, не хватает правдоподобия, — заявил он вдруг, несколько принужденно смеясь.

— Не так, как вы думаете! — сказал Массюб, довольный, что наконец добился реакции. — Иногда зря критикуют здешнюю организацию, — добавил он. — Ночи здесь очень хорошо организованы!..

Тон, голос Массюба, сам его намек были отвратительны. Все это начинало действовать на Симона, как зуд.

— Малыш Кру этим занимается, не так ли?.. Он все покрывает!.. Девиц приглашают, понимаете?

— Приглашают… Приглашают для чего?

Массюб выдержал паузу, снова продвинул коня.

— Ну, в общем, кататься на санках… Ведь и вправду дорога в Бланпраз — хорошая горка — ага! можно даже сказать, наклонная плоскость, — захихикал он, радуясь этой ужасной игре слов.

Симон, не моргнув глазом, выдержал холодный взгляд, направленный в этот момент на него его противником.

— Веселый парень, этот малыш Кру! — продолжал Массюб, выбивая трубку. — К тому же любитель музыки и красивых девушек… Кстати, о красивых девушках, в компании есть одна… Что вы делаете?

— Ем вашу ладью, — сказал Симон. — Вы не захотели ее прикрыть. Тысяча извинений.

Он надеялся отвлечь Массюба от его рассказа, но тот хотел довести его до конца.

— Есть особенно одна… Хотя Шейлюс, должно быть, говорил вам о ней?

— Не знаю, что вы имеете в виду, — процедил Симон, чувствуя, что спокойствие покидает его.

— Э! Да блондиночка, черт побери!

Блондиночка… Симон припомнил одну беседу, когда кто-то назвал Минни «блондиночкой»… Он не смог удержаться, чтобы не спросить:

— Минни?

— Да нет, не Минни! Другая! Да вы знаете, та, что на нее похожа, еще волосы носит вот так, на затылке… с лентой поперек…

Симон словно не слышал. Он чувствовал, что покраснел; кровь стучала у него в висках. Массюб плотно сидел в кресле напротив, пристально глядел на него тусклыми глазками и говорил своим липким голосом, проглатывая слова, говорил… Возможно ли это?.. Ах, это ужасно! Он не только называл ее «блондиночкой», но, будто бы для того, чтобы помочь Симону ее вспомнить, с готовностью принялся подробно ее описывать, как невесть какую женщину; вот он говорит о ее лентах, ее волосах, ее шее, ее… Но он не смог закончить. Симон встал так резко, что на качнувшемся столике заплясала доска, и слоны, короли, кони свалились набок в кучу-малу.

— Партия окончена, — спокойно констатировал Массюб.

— Довольно! — крикнул Симон прямо ему в лицо.

Он дрожал всем телом. На этот раз Массюб испугался. Оба замолчали. Массюб притворился, что извиняется сладеньким тоном: