Силоам - [43]

Коридор резко поворачивал и вел к другому коридору, упиравшемуся в голое квадратное пространство, где бдили серьезные, несгибаемые, со слегка отрешенным и мнимо добродушным видом, четыре дверки с сияющими ручками.

Симон открыл одну из них и был ослеплен дневным светом. Он оказался в квадратной комнате без всяких излишеств, со скромными, но приятными пропорциями, окно которой заслоняло огромное коричневое драпри гряды Арменаз. Но он едва взглянул на пейзаж, ибо как только он открыл дверь, его взгляд упал на молодую девушку, сидевшую перед окном, подле растения, толстые стебли которого извивались змеей у самого ее лица. Он поколебался, прежде чем сесть и остановился, словно его тронула чья-то рука. На мгновение девушка повернула голову — и Симон, увидев ее глаза, испытал такое чувство, будто проник в другой мир. Разве мог он когда-нибудь подумать, что в Доме таится подобное место, где его так давно ждут — с рыжеватым пламенем в глазах, с толстыми, но прозрачными и хрупкими щупальцами — девушка и растение?.. А ведь он их узнавал, он, должно быть, наверняка думал о них, и удивлялся не столько тому, что они оба существовали, сколько тому, что он нашел их здесь, в конце голого коридора, за обычной дверью, которую мог открыть кто угодно.

Он больше не помнил последовательности событий. С ним происходило то, что происходит каждый раз, когда неожиданное счастье разрывает нить нашего существования: это счастье превращало его в человека без прошлого — был только сияющий остров, где он находился, неизмеримо далеко от всего, чем когда-то была его жизнь, а перед глазами — это нежданное событие: женщина. Больше ничего и не нужно. Словно нажали на кнопку: Симон увидел, как качнулась земная ось, и незаметно для себя скользнул в зачарованную ячейку этого мира с двойным дном, где живем мы все.

В любой другой момент своей жизни он бы улыбнулся своему волнению; он бы попытался развеять чары; ему было бы не по себе от того, что он стоит молча перед этой женщиной, этой девушкой, сидящей в нескольких шагах от него, чье присутствие в этом месте казалось таким обманчивым, таким невероятным. На мгновение ему захотелось заговорить с ней; но ее молчание обязывало молчать и его, и он заметил, что сам не хочет его прерывать. Она все так же сидела, повернувшись к окну, будто была одна, и Симон видел ее теперь лишь в профиль, но этого было достаточно, чтобы его тронула волнующая чистота ее черт, вызывавших в нем чувство редкой и чудесной уверенности, наделить которой его могло только это лицо: так он уже знал, что такого лица он нигде больше не встретит, не разыщет ни в одной части света, а если потеряет его, то навсегда лишится своего счастья. Нет, никогда он не испытывал ничего подобного ни перед одной женщиной. Никогда он не знал ничего похожего на призыв, посылаемой ему действительностью, скрытой за восхитительным обликом, действительностью, чье главенство он ощущал и которая вмещала в себя не одни только чувства. Хотя нет! Он уже испытал это однажды, он уже слышал однажды этот призыв — но не от женщины, а от мощно и властно ревущего в горах потока. Это тоже был призыв, обращенный лично к вам, проникающий в самую глубь вашей маленькой ленивой жизни и обязывавший вас сняться с места, отправиться к той таинственной точке мира, откуда возникает всякая жизнь и всякая красота. Лицо девушки было перед ним — совершенно ясное, совершенно простое лицо, сводящееся к нескольким внешне легко различимым чертам; но каждая черта несла в себе нечто большее и словно была принадлежностью не лба или губ, а мира, существующего вне их, чьими посланцами или знамениями они были, мира, которому хотелось поклоняться. Даже почти не глядя на это лицо, Симон был во власти его обаяния: само волнение, испытанное им при входе, заслоняло от него лицо девушки. Еще и теперь он различал его очертания сквозь легкую дымку и видел, как оно неуловимо исчезает под волнами светлых волнистых волос, плавно ниспадающих на плечи. Но он знал это лицо, точность восприятия не имела значения. Оно, впрочем, заключало в себе противоречие: слегка пухлые губы, набегающие одна на другую, как волны, были вычерчены природой с тщательным старанием, но волосы, рассыпавшиеся вокруг головы с почти роскошным изобилием, словно звали к бегству к диким брегам беспредельной жизни. Так что Симон находил в этом лице немного того чудесного беспокойства, которое всегда испытывал в те два часа после полудня, когда в Доме царила тишина, а он не сводил глаз с гор: как у Монкабю, Большого Массива и луга были у каждого свои секреты, так и у этого лба был свой секрет, а у губ, у волос — свои. Ощущение этого сходства вдруг завладело им с такой пронзительной силой, что какое-то время он оставался под впечатлением своего изумления. Но тут к нему вернулась мысль о том, что, может быть, через мгновение девушка исчезнет, а с ней возможность вновь обрести сильное и тайное возбуждение, уже навсегда связанное с ее присутствием, которое внушалось ему ощущением таинственных связей между тем, что можно было назвать ее красотой и красотой мира.