Сильные духом (в сокращении) - [23]

Приближаясь к Ле-Линьону, Фавер и Анрио видели из окна вагона тянущиеся к городу грузовики с солдатами.

— Они едут кого-то арестовать, — сказал Анрио. — Уж не нас ли, как ты думаешь?

— Зачем посылать столько солдат, чтобы арестовать двух священников, — ответил Фавер уверенным голосом, хотя на душе у него было неспокойно.

Пуская клубы пара, поезд остановился у перрона. Фавер и Анрио вышли из вагона, пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Город притих и казался безлюдным, если не считать немецких солдат. Жители Ле-Линьона спрятались за закрытыми ставнями. Подойдя к дому, пастор Фавер открыл дверь своим ключом и с порога громко объявил, что он вернулся. Ему никто не ответил. Дом был пуст. Это его не встревожило. Норма, подумал он, должно быть, ушла за детьми, а вот где Рашель — трудно сказать.

Зазвонил телефон. Это был Анрио.

— Норма с детьми у нас, — сказал он. — Почему бы и тебе не прийти.

— Буду через несколько минут.

Что бы ни случилось дальше, он не хотел предстать перед женой — да и перед кем бы то ни было вообще — в таком жалком виде. Нет, сначала он умоется, побреется, снимет с себя грязную одежду. Потом наденет свою сутану, чтобы выглядеть внушительней, и по дороге к Анрио постарается выяснить, с чем связано появление немецких солдат.

Через двадцать минут он стоял в прихожей в шляпе и пальто, из-под которого выглядывали полы сутаны. Он открыл дверь и лицом к лицу столкнулся со штурмбаннфюрером Грубером. За спиной гестаповца стояли двое солдат.

В этот момент к дому подъехали еще две машины: черный «ситроен» и крытый грузовик. Из грузовика высыпали французские жандармы, а из легковой машины вышел комиссар Робер Шапотель и встал рядом с Грубером.

Сорокачетырехлетний Шапотель, выпускник Сорбонны, стоял на страже закона до оккупации и сейчас продолжал это делать, потому что верил в закон и в предназначение государственной власти — устанавливать законы и обеспечивать их соблюдение. Общественный порядок, считал Шапотель, особенно во времена, подобные нынешним, превыше интересов отдельного человека.

— Входите, господа. — Фавер отступил назад.

Сняв и аккуратно повесив пальто и шляпу, он прошел в гостиную и встал возле камина. Пастор был более чем встревожен, однако старался не подавать виду.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

Но прежде чем Грубер и Шапотель успели ответить, снова хлопнула входная дверь. Все трое посмотрели на вошедшую в комнату Норму Фавер.

Супруги не виделись несколько недель и боялись, что больше никогда не увидятся. Тем не менее сейчас было не самое подходящее время для объятий.

Норма кивнула мужу, он тронул ее за руку. Но все их мысли были заняты присутствующими в доме посторонними, которые, похоже, на минуту забыли о хозяевах.

— Не ожидал вас здесь встретить, — недовольно сказал оберштурмбаннфюрер Грубер, обращаясь к Шапотелю.

— Я видел, как проходила ваша колонна, — ответил комиссар.

— Вы… как бы это сказать?.. Явились на вечеринку, на которую вас не приглашали.

— Я подумал, вам пригодится моя помощь — чтобы быть уверенным, что все происходит в строгом соответствии с законом.

Их взаимная неприязнь не укрылась от пастора. Возможно, подумал он, в лице Шапотеля мы обрели союзника.

Оберштурмбаннфюрер Грубер обернулся к Фаверу:

— Признаться, вас я тоже не ожидал здесь увидеть, пастор.

— Я действительно ненадолго отлучался из города. Решил пройти курс похудания.

— Он пошел вам на пользу. Вы прекрасно выглядите.

У Фавера сложилось впечатление, что гестаповец пришел не за тем, чтобы арестовать его.

— Неподалеку от Ле-Линьона был сбит неприятельский самолет, — сказал Грубер.

— Когда это случилось?

— В тот самый день, когда вы начали лечиться, — ответил Шапотель.

— По нашим сведениям, летчик прячется где-то в городе, — продолжал немец.

— Ну что ж, ищите, — произнес пастор.

На стороне Грубера была сила оружия, но большинство его людей находились далеко от дома Фавера. В распоряжении Шапотеля, не сводившего глаз с гестаповского офицера, имелось всего несколько жандармов, но в городе вполне могли находиться партизаны. Ход войны менялся, и для Грубера покоренная Франция становилась все более и более опасной.

Пастор, оценивая положение, сознавал свое моральное превосходство над противником. За ним — его прихожане, и Шапотель, как ему хотелось надеяться, тоже был на его стороне.

— У моих людей приказ обыскать все дома в городе, — сказал Грубер.

— Мой дом обыскивать не имеет смысла, — ответил пастор. — Он пуст.

— Я позову солдат, и они посмотрят.

— В этом доме и в этом городе исповедуют принцип ненасилия. Мы даем убежище лишь тем, кто подвергается преследованиям…

— Евреям, — презрительно уточнил немец.

— …а не тем, кто взял в руки оружие.

— Летчик был тяжело ранен.

— В моем доме нет никого, кроме нас четверых.

Нерешительность Грубера, если его промедление было вызвано нерешительностью, проявлялась лишь в том, что он до сих пор не приказал подчиненным начать обыск.

— Если пастор говорит, что у него в доме летчика нет, — вмешался Шапотель, — ему можно верить. Если вы оскверните жилище служителя церкви и ничего не найдете, в глазах людей это будет унижением и для вас лично, и для рейха.