Сильнее атома - [4]

Рабочий в черном комбинезоне, молчаливый и внимательный, проходит по мостику своей ротационной машины, подобный капитану на командном мостике корабля, плывущего в море новостей. И миновавший день, — неисчислимый, неохватимый взглядом день мира! — прежде чем исчезнуть навсегда, вновь возвращается к людям, уменьшенный до размеров газетного листа, но повторенный в миллионах оттисков, С однообразным шумом морского прибоя листы укладываются на фальцевальные аппараты. И печатник, внимательный и спокойный

(в 17-м году он был разведчиком, или связным, или подносчиком патронов в отряде Красной гвардии; в 24-м, в год смерти Ленина, он вступил в партию, в 41-м на его квартире была партизанская явка),—

рабочий в черном комбинезоне, неторопливый и бдительный! — стоит на мостике своей исполинской машины, над этим нескончаемым потоком событий, имен, катастроф, побед, открытий, одни из которых наполнят завтра сердце людей тревогой, другие вселят в них надежду.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Командир дивизии генерал-майор Парусов — Герой Советского Союза, слывший у всех, кто его знал, редким удачником и баловнем судьбы, прославившийся в первый же год Отечественной войны смелым рейдом по вражескому тылу, вышедший невредимым из Сталинградской битвы, где он командовал батальоном, с отличием окончивший академию, счастливо женившийся на женщине, очень, как он считал, подходившей ему, — чувствовал себя в этот воскресный вечер человеком, которому не везет в жизни. Во-первых, у него после субботней рыбалки все еще болела нога: угораздило же его споткнуться о камень под водой и растянуть себе сухожилие, когда он шел с бреднем; во-вторых, воскресный преферанс кончился сегодня не в его пользу, и дело было не в тех немногих рублях, которые пришлось заплатить, а в самом факте проигрыша, в поражении, в том, что кто-то оказался искуснее или удачливее хотя бы и за карточным столом. Но главная причина его дурного настроения заключалась в той новости, что облетела сегодня штаб дивизии. Из Москвы к нему выезжала на днях большая инспекторская комиссия во главе с командующим — факт, сам по себе не представлявший ничего исключительного. Тем не менее Парусов в глубине души предпочел бы, чтоб инспекторская проверка — этот всесторонний многодневный экзамен, предстоявший его дивизии, была уже позади. Партнеры по преферансу напились чаю и вскоре затем разошлись. Парусов — в пижаме, в стоптанных туфлях — полулежал на тахте, в столовой, вытянув болевшую ногу, и разговаривал с женой: она мыла после чая чашки, сидя у стола. — …В выходной день разве можешь отдохнуть? Отдохнуть и телом и душой, как полагается. Разве чувствуешь себя спокойно? — с раздражением в голосе, звучном и сильном, наполнявшем всю просторную комнату, — говорил Парусов. — Сидишь и думаешь, какие еще сюрпризы тебе готовятся… И что бы с кем ни стряслось, командир дивизии в ответе. Парусову хотелось говорить совсем не об этом. И если б он был в состоянии пересилить себя и признаться в том, что его действительно сейчас томило, его жалобы звучали бы так: "Ох, жена, милая, ты вообрази только, что меня ожидает! Понаедет множество начальства, командующий, маршал… Придется мне тянуться, выслушивать бесконечные замечания по любому поводу, самому пустяковому, выговоры, наставления. Иной раз подумаешь: легче в бой людей вести, чем на эти смотры и учения!" Но самолюбие не позволяло Парусову быть вполне откровенным даже с женой; никогда никому он не признался бы, что нервничает всерьез. И он невольно преувеличивал свои мелкие огорчения, скрывая то, что его больше всего угнетало в данную минуту. — На телефон смотришь, как на змею подколодную: вот-вот ужалит. Смешно сказать: ненавижу телефонный аппарат в выходной день… — Парусов пошевелил вытянутой ногой и поморщился — не от боли, а от нетерпеливой досады: боль не становилась меньше. Жена взглянула на безмолвствовавший телефонный аппарат на столике у тахты. — А ты его выключай на воскресенье, — посоветовала она. — Между прочим, надо нам прикупить столовой посуды… Как ты считаешь? Мариша уйму тарелок побила. Она тоже думала о приезде из столицы начальников ее мужа, о том, что их придется принимать у себя, как в прошлом году, и что, несмотря на хлопоты и расходы, это было скорее приятно — вносило в жизнь разнообразие и новизну. С недавних пор та жизнь, которую она, Надежда Павловна Парусова, выйдя замуж, вела, — жизнь, так не похожая на ее детство и юность, комфортабельная и лишенная труда, — вызывала у нее как бы усталость, странную усталость, для чего, казалось бы, решительно не было оснований. Но каждый миновавший день, ничем не отличавшийся от вчерашнего, от позавчерашнего, слишком медленный и длинный, оставлял под конец это туповатое, похожее на усталость чувство. — Покупай что знаешь… — Парусов махнул рукой. — И ведь все отлично понимают: не убережешься от ЧП, когда у тебя в хозяйстве тысячи людей. Но что бы кто ни натворил, первым делом спрашивают с меня: солдат Иван Петров ушел в самоволку и подрался — отвечает генерал; струсил Иван Петров, отказался прыгать с парашютом — отвечает генерал; заболел Иван Петров, облопался зелеными грушами — опять же в ответе генерал. — Что же ты предлагаешь? — сказала жена рассеянно. — Кто-нибудь ведь должен отвечать. — Во-во! Командир корпуса мне то же самое внушает: кто-нибудь ведь должен отвечать! — сердито сказал он. — И еще Лесун… Вот тоже свалился на мою голову! Без году неделя в наших войсках… И Парусов запнулся, не зная, собственно, в чем можно еще упрекнуть офицера, о котором он заговорил. Лесун был новый его заместитель — начальник политотдела, недавно, около трех месяцев назад, появившийся в дивизии; покамест он лишь входил в обстановку, присматривался, как все в свою очередь присматривались к нему. И, в сущности, он производил скорее хорошее впечатление — был деятелен, образован, далеко еще не стар (Парусов не жаловал у себя в дивизии офицеров, возраст которых перевалил за сорок) и с отличными награждениями за войну. Тем не менее Парусов не чувствовал к нему того доверия, которое либо возникает при первых же встречах, либо не возникает по причинам, трудно уловимым, — казалось, он сразу же натолкнулся в новом своем товарище и помощнике на нечто очень непохожее на него самого и поэтому непонятное, заставлявшее держаться настороже. — Надо бы и Лесуна пригласить, — сказала Надежда Павловна, продолжая вслух свои мысли о том, как она будет принимать гостей. — Ни разу еще он у нас не был… Лесун компанейский, кажется… — Слишком даже, — сказал Парусов; он подумал, что Лесун большую часть времени проводит в подразделениях, и это пробудило в нем неясную ревность. — Ну, я пойду, почитаю еще… Глупое это занятие — преферанс; сидишь весь вечер, только голова от него трещит. Он опустил осторожно на пол ногу, попытался встать на нее, скривился и, держась за спинки стульев, за стену, заковылял в свою комнату. Стукнула за ним дверь, и жена, расставлявшая в буфете чашки, обернулась. Не увидев мужа, она лишь теперь подумала: "С чего это он разволновался?" И внутренне снисходительно усмехнулась. Она достаточно хорошо знала его, чтобы тут же не ответить самой себе: "Переживает перед приездом начальства". Затем она занялась своими обычными делами; прошла на кухню, чтобы распорядиться на завтра, поболтала с домашней работницей Маришей, послушала новости из жизни некоторых семейных обитателей военного городка (как и всегда, главное место в этих рассказах занимала жена начальника штаба полковника Колокольцева — ее легкомысленная приятельница Ирина Константиновна) и попеняла Марише за пристрастие к сплетням. Переодевшись в халат, не спеша причесавшись на ночь, она отправилась проведать мужа. Парусов, подперев голову, сидел над какими-то разноцветными схемами; вокруг на его обширном столе были разбросаны раскрытые книги, бумаги, карандаши — он работал и лишь молча покосился на жену, когда она вошла. Молча она постояла у стола, и опять в ней шевельнулось снисходительное чувство: он всегда был чем-нибудь занят и всегда напоминал ей азартного школьника, с равной силой увлекавшегося и серьезными делами и рыбной ловлей, повсюду стремившегося первенствовать. На круглом столике, приставленном к большому письменному, беспорядочно лежали свежие номера московских журналов, и она принялась перебирать их. — Дай почитать что-нибудь… — попросила Надежда Павловна. — Что-нибудь жизненное. Он повернулся к ней, и прошла секунда-другая, прежде чем он понял, что она сказала. — Бери, пожалуйста! — спохватился он. — Да вот, в этой самой книжке, что ты держишь… — И он назвал роман, напечатанный в журнале. — Интересно? — недоверчиво спросила она. — Ну уж нет, — сказал он. — Зачем же ты мне его советуешь? — Шибко героическая вещь! — опять распаляясь, сказал он. — И все совершают подвиги, и учатся, и растут… И никто даже не помышляет о зарплате, к примеру, о том, как дотянуть до получки. — Что ты такой недовольный сегодня? Все не но тебе… И у Надежды Павловны мелькнула мысль о том, что всего лишь несколькими словами она могла бы вернуть мужу утраченное душевное равновесие. Это не представляло для нее никакого труда, но она все же помедлила, преодолевая внутреннее сопротивление. — Я всем довольный! — сердито сказал он. Тогда она подошла сзади и положила на спинку кресла руку — свою сладко пахнувшую духами крупную руку, грубоватую по форме, чего не изменили ни тщательный уход, ни безделье. — Ты вот у меня вправду и герой, и растешь, и все читаешь… — сказала она. Парусов промолчал, ожидая, что последует дальше. — Но, конечно, ты все-таки исключение. Иногда я прямо удивляюсь! Я говорю серьезно. Пока другой только поворачивается, ты успеваешь сделать массу дел… — Она присела на подлокотник кресла, держась за массивное, твердое плечо мужа. — Ну, пошла-поехала… — пробормотал он. — Нет, правда. Я даже уследить не могу, когда ты все успеваешь… А знаешь, я думаю, что эта инспекторская проверка будет иметь для тебя хорошие последствия. Вот посмотришь. — Ты думаешь? Почему, собственно? — спросил Парусов. Жена сама наконец-то завела речь о том, о чем ему стыдно было начинать первому. Он поднял к ней лицо — большое, мясистое, с крутым подбородком, — обычно этого склада лица называются волевыми: в его заведенных под лоб глазах было просительное выражение. — А у меня такое предчувствие. — Она неожиданно для самой себя зевнула. — Ну и я ведь еще не совсем поглупела… Ты в самом деле очень хороший командир, растущий командир, талантливый… Этого нельзя не увидеть. Вот попомнишь мое слово, все у тебя пройдет замечательно. Парусов осторожно, чтобы не толкнуть жену, повернулся в кресле, взял ее за руку на сгибе локтя, где кожа была всего нежнее, и легонько ползал. — Предчувствие… Ерунда! — оживившись, сказал он. — Бабы это выдумали, чтобы нашего брата дурачить. — А вот попомнишь, — повторила жена. Зазвенел в столовой телефон, и она насмешливо сказала, вставая с подлокотника: — Сиди, сиди, рыболов, куда тебе? Я перенесу аппарат. — Кто это? — не удержался от вопроса Парусов. Звонил начальник штаба полковник Колокольцев, и Парусов долго разговаривал с ним. Сейчас только Колокольцев был извещен о том, что утром в дивизию прибудет командир корпуса; видимо, генерал-лейтенант вознамерился лично до приезда московского начальства что-то обследовать и проверить. И в связи с этим новым обстоятельством Парусов посовещался со своим начальником штаба. Перед тем как пожелать спокойной ночи, Колокольцев доложил еще о том, что неизвестные солдаты их дивизии, уволенные в воскресный отпуск, учинили в городе драку, избили до бесчувствия некоего гражданина и скрылись; час назад о происшествии сообщили из комендантского управления дежурному по штабу. — Ну публика, хоть совсем не давай им отпусков! — гневно сказал Парусов, подумав, что завтра по поводу этого ЧП ему не избежать объяснения с командиром корпуса. — Выясните, Игнатий Маркович, все ли солдаты, уволенные в город, вернулись вовремя. Завтра разберемся… У меня все. Он положил трубку и вновь повернулся к жене. Она сидела сбоку от стола, перелистывая журналы и дожидаясь конца разговора, — спокойная, опрятная, с порозовевшими после умывания щеками, с заплетенными на ночь по-девичьи толстыми косами, что так молодило ее. И Парусову вспомнилось, как он несколько дней назад заехал на квартиру к своему начальнику штаба. В прихожей ему ударил в нос кислый запах немытой посуды, несвежего белья — этот постоянный спутник неустроенной ЖИЗНИ. Супруга Колокольцева, хорошенькая, но увядающая уже Ирина Константиновна, в замусоленном фланелевом халате, скрылась в кухню при его внезапном появлении; две некрасивые девочки с какой-то розовой сыпью на бледных личиках высовывали из-за двери взлохмаченные головы. "Да, не пофартило бедняге! Этакий семейный рай!.. — с невольным и отрадным сознанием своего превосходства подумал Парусов о начальнике штаба. — И не развестись, не уйти ему теперь…" — Хорошее предчувствие у тебя, говоришь? — вернулся он к прерванному разговору. Жена не ответила ему, только кивнула. — Глупости, конечно! Но вообще что же?.. Пусть приезжают, смотрят, — громко сказал он. — Я со своей дивизией завтра в бой могу, не то что на смотр… С ремонтом в полках мы тоже управились… Ты клуб наш солдатский после переоборудования видела? Зайди обязательно, там целая картинная галерея. Не отвечая, с каким-то отчужденным вниманием Надежда Павловна слушала мужа. Как хорошо она его изучила — такого славолюбивого и такого мнительного, что, впрочем, не противоречило одно другому! В сущности, он вполне хорошо себя чувствовал только тогда, когда им восхищались. И ему действительно было чем похвастать; она почти не преувеличивала, говоря о многих его похвальных качествах. Но странно, она не испытывала удовлетворения от своей власти над ним, наоборот, похожее на уныние чувство охватило ее. — Не будет войны… Война сейчас — это гибель всего… — сказала она после паузы. — Как легко ты говоришь: завтра в бой! — Может быть, и завтра… или послезавтра. Ты читаешь газеты? Земля вертится на пороховой бочке… вернее, на бочке с атомным горючим. Он засмеялся, так как опять хорошо, уверенно себя чувствовал. — Не будет войны… Как легко ты говоришь! — с неприязнью повторила она. — Я солдат, а ты жена солдата. То-то! — сказал Парусов.