Сильфида - [18]

Ободренный этими словами, Станислав начал рассказывать.

Он долго говорил о своем имении Жиревичи, рассказал о положении дел как с хорошей, так и с плохой стороны; привел цифры ежегодных доходов, упомянул о долгах, лежавших на имении, о больших барышах, которые можно получить от вырубки леса и разбивки на делянки, о трудностях, с которыми он сталкивается при осуществлении этих блестящих планов. Станислав говорил о многих и многих других обстоятельствах, иногда путался и немного запинался, порою чувствовалось, что он переживает довольно тяжелые минуты; а когда он кончил, то из всей его длинной речи можно было сделать только один вывод: его судьба, вся его будущность находятся в руках пани председательши. Если она даст ему взаймы те две с половиной тысячи рублей, которые еще хранятся у нее в банковых билетах, то он будет спасен; уплатит долг, продаст лес, разбив его на делянки, и не позже, чем через два, ну, через три месяца вернет сполна всю сумму и выплатит проценты. Если же она откажет, то он попросту погиб. Ему придется продать Жиревичи тому самому Буциковскому, бывшему эконому Помпалинских, который купил Рудзишки у Древницких.

Результат разговора оказался настолько неожиданным, что все три женщины, включая пани председательшу, долго не могли прийти в себя. Наступило глубокое молчание. Несколько минут спустя Эмма нарушила его, шепнув Розалии:

— Как жаль, что у меня нет больше денег! Если бы у меня были, я, не задумываясь, дала бы ему… я ему свято верю… бедный Стасек!..

— Конечно, конечно!.. Но у мамы нет к зиме теплой обуви, и шубу надо привести в порядок! — нерешительно зашептала в ответ Розалия.

Но вот заговорила Лопотницкая.

— Я не ожидала этого, — сказала она, — не ожидала… и решить сразу не могу… Я не отказываю… но и не обещаю… и прошу вас, пан Станислав, дать мне время подумать… до завтрашнего утра… Завтра утром приходите, пожалуйста, это… это… это…

Она так крепко сжала губы, что они почти совершенно исчезли между носом и подбородком; серые глаза ее беспокойно замигали.

Станислав встал, поцеловал поочередно у всех трех женщин руки и, сев снова на табуретку, пытался возобновить беседу, прерванную вопросом Розалии. Но из этого ничего не получилось, и четверть часа спустя его уже не было в квартире Лопотницкой.

Весь этот день Лопотницкая просидела в своем кресле неподвижно, будто застыв, и не проронила ни слова. Опершись головой о спинку кресла, приоткрыв в глубоком раздумье рот, она смотрела в потолок и нервно мяла пальцами края своей шали. Она то вздыхала, то стонала, то бормотала что-то невнятное; иногда на ее худом, резко очерченном лице, обтянутом тонкой желтоватой кожей, отражалась тяжелая внутренняя борьба. А Розалия все это время сидела на низенькой табуретке у окна и, зная, что мать сейчас не обращает на нее никакого внимания, потихоньку всхлипывала. Сегодня Стась был очень красивый, но какой-то грустный, да и сама она причинила ему такую неприятность, что сердце у нее болезненно сжималось, а в голову лезли разные печальные воспоминания и мысли. «Бригида счастливая, — размышляла она, — в нее влюблен хотя бы такой человек, как тот… О! Любить и быть любимой! Интересно, на ком женится Стась! Наверно, на какой-нибудь молодой и красивой девушке. А куда девалась моя молодость? И я была недурна… и за мной ухаживали… Ну, и что же? Упустила время!.. И вот… зачахла!..»

Бисерная подставка выпала у нее из рук, шум от ее падения вывел Лопотницкую из задумчивости. Она выпрямилась, выражение ее лица приобрело обычную решительность.

— Рузя, — обратилась она к дочери, — ты знаешь, где живет нотариус… Ицкевич этот?

— Знаю, мама! — ответила Розалия уже бодрым и веселым голосом.

— Оденься поприличней, поди к нему и скажи, чтобы он пришел сюда завтра со своей книгой… Я заплачу ему за труд, но сама, конечно, к нему не пойду. Скажи, что ему придется написать заемное письмо на мое имя от Станислава.

— Так вы дадите Стасю деньги?

Лопотницкая с некоторым усилием ответила:

— Дам!

А когда Розалия, собираясь уходить, надевала на голову скромную черную шляпку, старуха подозвала ее кивком головы.

— Видишь ли, — сказала она, — я не могу и не должна поступать иначе. Ты уже взрослая и вправе знать, почему твоя мать поступает так, а не иначе, и, наконец, мне хочется, чтобы это послужило для тебя примером. Стась — сын помещика, мой родственник. Мне было бы горько, да и грешно покинуть его в нужде. Я, конечно, была бы спокойнее, если бы эти деньги лежали у меня в шкатулке, но все же думаю, что благородный человек из такого хорошего общества никогда не обидит двух женщин. А если бы я отказала ему, он погиб бы, а Жиревичи продал бы кому-нибудь из этого сброда…

— О мама! Дайте ему денег! — воскликнула Розалия.

Лопотницкая с необычайной для нее нежностью положила руку на голову дочери.

— Ты истинная дочь моя, — сказала старуха, явно растроганная. — Ты чувствуешь и рассуждаешь так же, как и я. Это хорошо. Помни, пусть так будет всегда, даже после моей смерти. Помни, что мы всегда должны поддерживать друг друга, помогать друг другу, и нам самим легче перенести любые лишения, чем это… это… это… отказать в помощи. Только так мы сможем защититься от сброда, который наступает на нас со всех сторон, и придет еще время, когда это проклятое мужичье, евреи, цыгане, мещане и экономы поймут, наконец, что мы… это… это… это… совсем не то, что они!