— Вы не могли выбрать лучшего момента, — сказал он, снимая ее кофточку. У нее именно такое настроение… Потом, вдруг, словно испугавшись чего-то, спросил: вы… ведь будете позировать?
Она взглянула на него и улыбнулась.
— Да, да, не бойтесь! Но сначала покажите мне все.
Он, радостно взволнованный, поднимал холсты, придвигал мольберты, объяснял ей содержание картин, едва намеченных углем. Она с жадным вниманием вглядывалась во все — и яснее и яснее видела бездну, отделяющую ее слабый подражательный талант от этого сильного и самобытного дарования.
— Ну, я к вашим услугам. Что я должна делать?
Он быстро установил мольберт и принес какое-то кружевное покрывало.
— Вы позволите задрапировать вас в эту хламиду. Она будет исправлять должность облаков.
Она, смеясь, кивнула головой. Он набросил кружева на ее узкие плечи, искусно задрапировал ее тонкую фигуру и просил встать на возвышение.
— Вот так… хорошо. Теперь вы должны вспомнить, что вы сильфида, легкое и лукавое дитя воздуха… Прекрасно! — воскликнул он, следя за выражением ее лица, — прекрасно! Немного ниже головку… Вы смотрите вниз с горного уступа, вот так. Да, только волосы нужно распустить. Помочь вам?
— Расплести косу? пожалуйста!
— Вот теперь отлично, — сказал он, когда вьющиеся пряди пепельных волос упали на ее плечи. — Вы можете дышать, моргать, все что угодно.
— Удивительные льготы! Ну, начинайте.
Он стал быстро зарисовывать ее головку, как бы боясь, что она уйдет. Через полчаса, которые незаметно прошли для него, она сказала капризно:
— Я устала.
Он с сожалением посмотрел на свой холст, но сейчас же встал.
— Извините… Отдохните… Чашечку кофе, может быть?
— Нет, ничего, мерси.
Она сбросила кружева на пол и села на диван.
— Вы довольны мною?
Он неожиданно стал перед нею на колени и поцеловал ее руку.
— Сильфида! — воскликнул он с шутливым пафосом. — И вы спрашиваете?
— А сколько раз нужно еще позировать?
— Трудно сказать определенно, — заметил он, сев около нее в кресло какого-то фантастического стиля. — Несколько сеансов… Ну даже два-три, чтобы вас не очень утомлять. Что же делать. «Воображение дорисует остальное».
— А вам трудно, что я позирую одетою?
— Д-да, если хотите… Ну да ничего. Все в глазах и в общем выражении лица. Это не будет беспечное воздушное существо; что-то предательское будет в ее улыбке и беспощадное в широко раскрытых глазах.
— Тогда это будет не сильфида, а ведьма.
— И пусть. Я не знаю еще, что будет. Но я бесконечно благодарен вам.
Он опять поцеловал ее руку.
— Если вы увлечетесь мною, ничего не выйдет.
— Ах, я и сам боюсь этого, — с неожиданною для нее искренностью воскликнул он.
— Ну, Бог даст «образуется», — засмеялась она и встала.
— Уже? — спросил он, огорченный.
— Да, пора к обеду. Прощайте! В эти часы вы всегда дома?
— Всегда.
— Ну, на днях я приеду.
Вернувшись домой, она зашла в кабинет отца. Нил Нилович встретил ее, мрачный, как ночь.
— Что с вами, папа?
— Все лопнуло!
Он зашагал по комнате.
— Приезжал он, быль у меня. Тебе конфект привез.
— Кто?
— Кобылкин. Хам! — крикнул он вдруг так громко, что она вздрогнула. — Хоть кол о его башку теши, — ничего! Мы не склонны!.. И хоть бы что! А до его визита — по телефону во взаимном кредите справлялся — и что ж бы ты думала? Не учли! Второго векселя не учли — и я на мели.
— А я как раз хотела..
— Денег просить? Нет денег! И не будет! И я банкрот, нищий. Костюмы, журфиксы, заграницы… все к чорту.
Валентина мрачно посмотрела на него.
— Папа, это невозможно.
— Покорно благодарю! А вот сама увидишь, как это возможно.
Он опять зашагал, красный, фыркал и отдувался.
— Завтра последнюю попытку делаю. К Донону его позову. Волью в его хамскую глотку полведра вина и ликеров; авось, он размягчится. Ведь это же подло! Ведь ежели ты не хочешь в предприятие пойти, так хоть в займы, шельма, предложи. Я ведь намекал этак отдаленно, почему мне компаньоны нужны и почему и сам единолично вступить не могу. Э, да что! Хам и больше никаких.
Валентина встала.
— Да, но я повторяю, что так невозможно. И вы делайте, как хотите, но образ жизни я менять не могу.
И она вышла в свою комнату.
Он хотел возразят, крикнуть, но не успел и только развел руками.
Обед у Донона состоялся. Нил Нилович вернулся с этого обеда мрачным и растерянным.
— Все слопал, — сказал он Валентине, прихлебывая чай. — Все слопал, все вино вылежал — и никаких!
Она холодно молчала.
— Я, признаюсь, даже унизился — намекнул, что до зарезу нужны деньги… тысячи четыре. А он, — нет, каков каналья! — воскликнул Нил Нилович, ударив кулаком но столу. «Мы, говорит, вобче давать в заем не склонны».
Как будто вспомнив что-то, он насупился, искоса поглядывая ни Валентину.
— И такую штуку отмочил… не стоит и повторят!
— Что же именно?
— Ну, да что с хама возьмешь! Я, говорит… ты только не сердись, я его хорошо отбрил за это.
— Да что же? — повторила Валентина, с удивлением глядя на растроганное и смущенное лицо отца.
— Э, глупости! Я, говорит, не четыре, а сорок тысяч ссудил бы и без всякого документа, ежели б хоть махонькая у меня надежда была…
— Ну? — торопила Валентина. — Да, говорите. Надежда? — И она вдруг вспыхнула.
