Сила, слабость и неразумие - [3]

Поѣхали. Послѣ обѣдни на дому подобенъ отслужили, позвала барыня всѣхъ знакомыхъ чиновниковъ къ обѣду, духовенство, случились тутъ двѣ странницы и одинъ юродивый. Всѣмъ-то барыня на радости хочетъ своихъ сыновей показать, похвастать ими… Старшій сынъ молчитъ, хмурится, если же и скажетъ какое слово, такъ точно ножомъ по тарелкѣ проведетъ. Услыхалъ онъ, что о нуждахъ чиновниковъ жалѣть стали, и говоритъ:

— Ну, такъ не служили бы, если жалованья мало; развѣ ихъ держать?

— А чѣмъ же жить-то тогда они будутъ? — спросили его.

— Пусть дѣло какое-нибудь дѣлаютъ.

— Какое же?

— Мало ли дѣлъ? Пусть сапоги тачаютъ, платье шьютъ, дѣтей учатъ, торговлей занимаются или частныхъ мѣстъ ищутъ.

— Да развѣ они чему-нибудь обучались? Кто имъ частное мѣсто дастъ?

— Ну, а не обучались, частныхъ мѣстъ достать не могутъ, такъ пусть и не жалуются. У мужика еще меньше достатки, а онъ еще и оброки господамъ платитъ.

— Такъ онъ мужикъ.

— Э, всѣ мужики, кто себя въ дворяне произвести не можетъ.

— Полно ты мужика-то жалѣть, — обидѣлась мать на неразумныя рѣчи. — Молодъ ты, не видалъ еще мужика, а былъ бы умнѣе и посмотрѣлъ бы на него, такъ и не то бы запѣлъ. Пьяница мужикъ!

— Что жъ мужику и дѣлать въ свободное время, какъ не пить? Мы, грамотные, газеты и книжки читаемъ, у насъ есть чѣмъ заняться и о чемъ поговорить. А о чемъ онъ говорить станетъ? О своемъ житьѣ-бытьѣ? Такъ онъ не дуракъ, изъ этого пользы никакой не видитъ, горе же и безъ разговоровъ о немъ надоѣло. Нашъ братъ насидится за писаніемъ бумагъ, такъ и поплясать радъ, а трезвому мужику плясать не подъ силу, онъ за плугомъ довольно по полю находился. Вотъ вы бы придумали, что ему дѣлать во время отдыха?

— Такъ, по-твоему, онъ и хорошо дѣлаетъ, что пьетъ.

— Не хорошо, а все-таки другого выхода нѣтъ. Да что вы мужика за пьянство ругаете? Прочли бы, сколько дорогихъ винъ въ городахъ выходитъ, тогда бы и увидали, что не онъ одинъ пьетъ. Пьютъ и тѣ, кому нужды въ питьѣ нѣтъ.

— Не приходится мнѣ читать эти глупости, и ты-то глупо дѣлалъ, что книгъ зачитался. Умъ за разумъ у тебя отъ нихъ зашелъ!

Сѣли обѣдать. Меньшой сынъ сталъ подшучивать за обѣдомъ надъ странницами, виномъ ихъ потчуетъ, заставляетъ про Іерусалимъ разсказывать, да, смѣясь, говоритъ, что онѣ все это врутъ. Откушали супъ, на грѣхъ юродивый, по своей глупости, и плюнулъ на тарелку; обтеръ ее салфеткой и хотѣлъ говядины взять.

— Свинья! — крикнулъ старшій сынъ. — Убирайся изъ-за стола!

— Что ты это, Вася? — сказала мать. — Онъ Божій человѣкъ; не стыдно ли притѣснять слабыхъ!

— Онъ свинья, а не Божій человѣкъ. Я ѣсть теперь не могу. Почему я знаю, что онъ не плевалъ и на эту тарелку, что мнѣ подана? — сказалъ суровый сынъ и вышелъ изъ-за стола.

— Вѣрно, ѣсть не очень хочется, — вспылила барыня:- такъ и дуришь!

Гости всполошились-было. Юродивый началъ хныкать, хотѣлъ уйти изъ комнаты, но барыня сказала ему:

— Сиди, Митя!

— Что-жъ онъ лается? Онъ Митю прибьетъ?

— Не прибьетъ!

— Ой ли? Мать за Митю заступится? А? А онъ и мать прибьетъ?

— Ну, это посмотримъ еще, — нахмурилась барыня.

Кольнуло ее въ самое сердце простое слово неразумнаго человѣка.

Прошелъ обѣдъ. Начали гости разговаривать между собою, другіе за карты сѣли, третьи меньшого сына про столицу разспрашивать начали, да все какъ-то не клеилось, каждому будто что-то мѣшало. Мѣшало то, что главнаго гостя въ комнатѣ не было. Вотъ такъ-то иногда можетъ человѣкъ мѣшать людямъ даже и тѣмъ, что его нѣтъ между ними! Кончился день; никого онъ не веселилъ, только одинъ меньшой сынъ и смѣялся, точно онъ и не замѣтилъ, что такое случилось. Хорошо жить на свѣтѣ такимъ веселымъ людямъ, и смотрѣть на нихъ отрадно… На другое утро пришелъ меньшой сынъ къ матери, сталъ чай пить. Видитъ мать, что ему какъ-то неловко и не смѣется онъ, какъ смѣялся все время съ самаго пріѣзда.

— Гдѣ Василій? — спросила она.

— Онъ вещи собираетъ.

— Какія вещи?

— Свои, ѣхать въ полкъ хочетъ.

— Что онъ — съ ума сошелъ? Кто ему позволитъ?

— Вы его не знаете! — промолвилъ меньшой сынъ, боязливо озираясь, будто боясь, что братъ услышитъ его слова.

— Вотъ мило! Своего-то сына не знаю! Да кто же его на свѣтъ родилъ, чье молоко онъ сосалъ? И ты-то глупишь тоже. Пустыя рѣчи говорить научился!

Прошло минутъ десять. Вошелъ сынъ Василій, совсѣмъ готовый къ отъѣзду.

— Прощайте, матушка, — промолвилъ онъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ, какъ будто онъ гулять на пять минутъ шелъ.

— Куда ты?

— Въ полкъ.

— Глупости, оставайся! Что ты меня срамить на весь городъ вздумалъ? Третьяго дня пріѣхалъ, а сегодня уѣзжаешь. Что посторонніе-то скажутъ?

— Довольно минуту съ людьми побыть, чтобы узнать, можно ли съ ними вѣкъ прожить.

— Ну, такъ что же?

— Ну, я и узналъ, что я съ вами не могу жить, а ссориться и съ чужими не хочу, съ матерью же и еще того меньше.

— Да развѣ смѣетъ сынъ съ матерью ссориться? Въ умѣ ли ты? Ты, вѣрно, въ дорогѣ горячку схватилъ? Я тебя полѣчу.

— Что намъ изъ пустого въ порожнее переливать. Я ѣду — вотъ и все. Вы для меня своей жизни не перемѣните, а я для васъ своей не перемѣню.

— Ужъ я думаю, что не подъ лѣта мнѣ перемѣнять жизнь. Я къ ней въ пятьдесятъ-то лѣтъ привыкла, а ты въ двадцать два года не очень привыкъ и могъ бы перемѣняться.