Сила и невинность: в поисках истоков насилия - [87]
Другое событие, произошедшее в ходе культурной эволюции, состоит в том, что христианская этика соединилась, особенно за последние пять веков, с появившимся в эпоху Возрождения индивидуализмом. Индивидуализм же все больше становился этикой изолированного индивида, смело выдерживающего одиночество замкнутой в себе целостности. Акцент ставился на верности своим собственным убеждениям. Особенно справедливо это по отношению к американскому сектантскому протестантизму, сильно поддерживаемому индивидуализмом, выросшим из нашей жизни на границе. Отсюда вытекает то огромное значение, которое придается в Америке искренности следования своим убеждениям в своей жизни. Мы идеализировали людей типа Торо, который, как мы думаем, жил именно так. Отсюда же вытекает и акцент на развитии своего характера, которое в Америке, похоже, всегда обладает моральной окраской. Вудро Вильсон называл это "характером, который делает человека нетерпимым к другим". Этика и религия стали, преимущественно, занятием воскресным, будни же были отданы деланию денег — что всегда осуществлялось способами, которые делали характер человека безупречным. В результате мы получали весьма любопытную ситуацию, когда человек с безупречным характером руководит фабрикой, на которой бессовестно эксплуатируются тысячи работников. Интересно также, что протестантский фундаментализм — та форма протестантизма, которая ставит наибольший акцент на индивидуалистических чертах характера — склонен оказываться наиболее националистической и воинственной сектой, наиболее яростно протестующей против всех форм достижения межнационального понимания с Китаем или Россией.
Главное критическое замечание к этой линии этического развития состоит в том, что оно пренебрегло реальным включением в этику человеческой солидарности. "Толпа", как ее называли, была важна для морального развития человека лишь как нечто, чему он противостоял, как нечто, влиянию чего он учился не поддаваться. Мы приобрели наши "этические" достижения, будучи одинокими существами, заинтересованными помогать другим лишь тем, что мы отдаем им от нашего изобилия церковную десятину. И поскольку такое "развитие характера" согласуется с капиталистической системой и с привычками, входящими в делание денег, человек поднимался по социальной лестнице, не забывая о своей обязанности делиться с теми, кто "менее удачлив". Но это редко вводило в заблуждение тех, кто менее удачлив, и никогда не давало нам освобождения от нашей индивидуалистической раковины.
Здесь не хватает настоящего сочувствия другим людям, не хватает идентификации со страданиями и радостями обездоленных: негров, заключенных, бедных. Совершенно естественно, что марксистская идея солидарности пролетариата, по контрасту с занятыми сами собой средним и высшим классами, приобрела множество сторонников. Нет ничего удивительного в том, что марксистский акцент на интернационализме, братстве и товариществе пленил чувства и воображение всего мира, который жаждал именно этого.
Нам нет необходимости — более того, мы не должны это делать — отказываться от нашего внимания к целостности и от отношения к индивиду как к ценности. Я предлагаю, чтобы наши индивидуалистические приобретения, накопленные с эпохи Возрождения, были уравновешены нашей новой солидарностью, нашей добровольно принятой ответственностью за наших товарищей, мужчин и женщин. В наше время расцвета массовой коммуникации мы не можем больше не помнить об их нуждах, и игнорировать их — значит выражать нашу ненависть. Понимание, в отличие от идеальной любви, вполне в человеческих силах — понимание не только наших друзей, но и наших врагов. Понимание же дает начало сочувствию, жалости и милосердию.
Следует признать, что человеческий потенциал реализуется не только движением вверх, но и расширением пространства в направлении вниз. Как говорит Дэниел Берриган: "Каждый шаг вперед одновременно роет ход в глубины, куда также можно попасть". Мы не должны больше чувствовать, что можно обрести добродетели, просто уходя от пороков; этическая высота не должна определяться в терминах того, что мы оставили позади. Иначе добродетель перестанет быть благом, но превратится в самодовольную гордость своим характером. В свою очередь зло, не уравновешиваемое стремлениями к добру, станет бесцветным, банальным, бесхарактерным и безжизненным. В действительности, мы с каждым днем становимся все более чувствительными и к добру, и к злу; и эта диалектическая взаимосвязь играет существенное значение для наших способностей к творчеству.
Если быть честными, мы должны признать, что наша способность ко злу зависит от нашего прорыва через псевдоневинность. До тех пор, пока мы держимся за наше одномерное мышление, мы можем скрывать свои деяния, прячась за своей невинностью. Такой уход от сознания более невозможен. Мы ответственны за последствия своих действий, и мы ответственны также за то, чтобы в максимально возможной степени эти последствия осознавать.
Человеку, проходящему курс психотерапии, особенно трудно бывает принять увеличение своего потенциала зла, которое идет рука об руку с ростом способности к добру. Пациенты слишком привыкли к своему бессилию — независимо от того, являются ли они действительно бессильными, как Присцилла, или же, подобно Оливеру, принимают бессилие в качестве необходимой для выживания стратегии. Какое бы то ни было прямое осознание своей силы выбивает почву у них из-под ног, и они не знают, что делать,
