Сила и невинность: в поисках истоков насилия - [84]

Я не могу согласиться с некоторыми моими коллегами, утверждающими, что есть два типа людей: одни действуют с помощью любви, а другие — силой. Я считаю, что это противопоставление оставляет место для одной из иллюзий прошлого, состоящей в том, что у кого-то может быть "бессильная любовь", а у другого (как правило, у того, кого мы не любим) — "лишенная любви сила".

Я хочу присоединиться здесь к Мартину Буберу, утверждающему: "Не надо заявлять "Пусть правит одна лишь любовь!"". И далее он продолжает:

Вы можете доказать, что это верно?

Но имейте в виду: каждое утро

Я должен буду заново заниматься проведением границы

Между "Да" делу любви и "Нет" делу власти

И вылепливанием честной реальности[118].

Если мы хотим иметь "честную реальность", мы должны отдавать себе отчет в том, что сила и любовь могут быть диалектически взаимосвязаны и поддерживать друг друга. Мы должны обратить внимание на взаимодействие любви и силы, на тот факт, что для того, чтобы любовь была чем-то большим, чем сентиментальность, ей нужна сила, а силе, чтобы не превратиться в голое манипулирование, нужна любовь. Сила, лишенная милосердия, кончается жестокостью. Сила деструктивного типа обычно исходит от людей, испытавших серьезные лишения, подобно тому, как Оливер, отчаявшись из-за безрезультатности своего участия в акциях протеста в Вашингтоне, начал представлять, как он застрелит всех старушек в супермаркете. Конструктивные же формы силы, такие как питающая или интегрирующая сила, появляются только после того, как индивид уже достиг определенного самоуважения и самоутверждения.

Установив отношения между силой и любовью, я хочу теперь подчеркнуть, что возможен опыт, в котором любовь превосходит силу. Это показано в драме Гете, где Фауст заключает договор с Мефистофелем, чтобы получить беспредельное знание и беспредельный чувственный опыт. Мефистофель способен дать ему только могущество, что он и делает. Фауст любил Маргариту и Елену Троянскую, при этом он думает, что легко и спокойно оставит их в прошлом. Но в тот момент, когда его душа должна быть отдана дьяволу, его спасает любовь Маргариты. На сцене вновь появляются "матери", несущие с собой те связи, которыми каждый человек соединен с природой и с человечеством.

Эта аллегория любви, побеждающей силу, раскрывает архетип человеческого опыта, который разными способами обращается ко всем нам. И мы можем по новому понять то, что имеет в виду Бубер, когда в том же стихотворении он пишет:

Я не знаю, что осталось бы нам, Если б любовь не преображала силу, А сила б не направляла любовь.

Мы представляем собой существа, чья любовь постоянно приводит к силе, и чья сила время от времени преображается любовью. Я стал бы оспаривать утверждение Бубера только в случае, если бы с его помощью оспаривалась реальность силы и отрицался тот факт, что все мы тем или иным образом соприча-стны властной структуре нашего общества.

Сочувствие — это название той формы любви, которая основывается на нашем знании и понимании друг друга. Сочувствие — это осознание того, что все мы находимся в одной лодке, и все мы либо утонем, либо будем плыть вместе. Сочувствие вырастает из признания общности. Оно исходит из того, что все мужчины и женщины — братья и сестры, даже несмотря на необходимость определенной тренировки наших собственных инстинктов для того, чтобы начать осуществлять это убеждение своими действиями. Сочувствие — это связь, ощущаемая с другим человеком не потому, что он "реализует свои возможности" (как будто кто-то их когда-либо реализовал!) — мы испытываем сочувствие к другому человеку в неменьшей степени и потому, что он не реализует свои возможности. Иными словами, потому, что он человек, как я и вы, навеки вовлеченный в борьбу между реализацией и нереализованностью. Тем самым мы перестаем требовать от человека быть идеальным для того, чтобы присоединиться к человечеству в его судьбе и его страдании. Как говорит Джекоб Броновски: "Мы все одиноки. <…> Мы научились жалеть друг друга за наше одиночество. И мы научились тому, что осталось нечего открывать, кроме сочувствия"[119].

Сочувствие — это принятие убеждения в том, что ничто человеческое мне не чуждо. В таком случае я могу понять, что если убит мой враг, то человечество стало беднее на одного человека. Даже если общая сумма жестокости не слишком уменьшилась за последние двадцать столетий — дети все еще продолжают страдать от того, за что они не несут ни малейшей ответственности — мы не должны требовать явного (немедленного) успеха. Именно в столкновении с этой дилеммой — бороться с жестокостью, не ожидая ощутимого успеха — человек обнаруживает, что он из себя представляет в глубинах своей души.

Сочувствие дает нам основу для того, чтобы придти к гуманистической позиции, включающей в себя и силу, и любовь. Сочувствие в определенном смысле противоположно насилию: если в случае насилия мы проецируем враждебные образы на оппонента, то в случае сочувствия мы признаем такого рода демонические импульсы в самих себе. Сочувствие дает нам основу для того, чтобы судить о другом человеке, не осуждая его. И если любовь к своим врагам требует божественной благодати, то сочувствие к ним вполне в человеческих силах.