Сигналы - [7]

На радиолюбительском форуме к сенсации отнеслись сдержаннее, но тут забила тревогу областная молодежная газета, срочно перепечатавшая савельевское сообщение и выложившая сигналы на свой сайт. Провисели они там недолго. Уже на следующий день главный перовский эмчеэсник авторитетно разъяснил, что рация на «Ан-2» неизбежно разрядилась бы в ближайшую неделю, что Савельев — известный городской сумасшедший, а местные поисковики сделали для обнаружения самолета все возможное, но они не боги. Клеветы насчет городского сумасшедшего Савельев не стерпел и, наскоро закончив прием больных, отправился в «Глобус».

Там его ждало зрелище в высшей степени странное. Тот самый поисковик, который так пренебрежительно отнесся к его сигналам, лично проводил общее собрание в кабинете главного редактора. Туда же вызвали и Тихонова, а Савельева не пустили. Он прождал два часа в приемной, пока перепуганные сотрудники не начали расходиться. Поисковик, выходя из кабинета, увидел Савельева и отшатнулся.

— Так, — сказал он, багровея, — виновник торжества. Прошу к нашему шалашу.

Он по-хозяйски распахнул редакторскую дверь и запустил Савельева в тесный кабинет, где, казалось, все еще витали вдоль стен флюиды разноса.

— Любуйтесь, — сказал поисковик. — Сам пришел.

— Я, собственно, — начал Савельев, но не знал, как продолжать. За два часа сидения в предбаннике он мысленно произнес несколько возмущенных монологов о том, как недопустимо обзывать честного человека, кандидата в мастера и безупречного специалиста, городским посмешищем, но тут он наткнулся на безумный, умоляющий взгляд редактора и понял, что заварившаяся каша серьезней личных амбиций.

— Ты, собственно, — передразнил поисковик с такой злобой, что Савельев окончательно перестал что-либо понимать. — Глядите на него. Он всех нашел. Голодные медведи. Ты знаешь, радийщик гребаный, какие ты вообще нажал кнопки? Ты понимаешь, кто теперь сюда поедет?

— Не понимаю, — сказал Савельев, чувствуя, что у него предательски задрожало веко.

— Ты… — прохрипел поисковик и задохнулся. — Тебе сказано было вообще рот не открывать?

— Но там люди, — попытался объяснить Савельев.

— Люди! — заорал поисковик. — Если там люди, то значит, так надо, дерево! Понял ты? Тебе почем знать, зачем там люди, ты вообще кто такой? Мутить тут! Ты принял херню на своем пылесосе, теперь в Москве на ушах стоят! Специалисты искали, не нашли, добровольцы искали, не нашли, теперь ты, рыло! Мышь бежала, хвостиком махнула! Люди ходили, штаб работал, одних облетов было сколько! В тех краях, где колхоз твой бывший, сейчас от людей не протолкнешься, грибники, ягодники. Если б там кто был или что лежало, они бы сто раз нашли. По рекам рыболовы сидят, что, не нашли бы? У меня спасатели три недели искали: не спали, ходили, летали, не ели, не пили вообще! Теперь добровольцы пойдут, нах, за каждого мне отвечать, нах, руки-ноги поломают, нах! Я лично, лично буду следить, чтобы тебя освидетельствовали. Я весь психдиспансер к тебе пришлю. Я посмотрю еще у тебя наркотики. Гнида. Услышал он. И этого вашего, — он обратился к редактору, — вашего Тихонова этого, я тоже прослежу, чтобы духу его! Чтобы он сапожником тут не мог устроиться! И если еще хоть слово про это… еще хоть звук мне про этот самолет! Я этот ваш глобус, — он схватил с полки символ редакции, изготовленный из уральских самоцветов, — этот ваш глобус я засуну так, что десять человек не выковыряют! Поняли? А тебе, — снова обратился он к Савельеву, — я рацию твою туда же, и если ты еще кому-то… понял? Пошел вон отсюда! — И Савельев, покорно, словно под гипнозом, покидая кабинет и ничего не поняв во всей этой безумной словесной пурге, успел заметить, как главный бросает под язык таблетку нитроглицерина.

Просто так уйти после этого феерического разноса было нельзя. Савельев пошел к Тихонову, который спокойно, даже меланхолично освобождал рабочее место от следов своего пребывания. Коллеги занимались своими делами, стараясь не смотреть на зачумленного.

— Вас что… погнали? — не веря глазам, тихо спросил Савельев.

— Слава богу! — с трагической бодростью отвечал Тихонов. — Сам бы долго еще терпел, а тут хоть какая-то перемена в жизни.

— Это все за сигналы?

— А за все. — Тихонов выгребал из ящиков старые письма, отложенные для ответа или командировки, да так и забытые; в любом редакционном столе этого хлама завались. Вообще, когда начинаешь освобождать рабочее место, всегда немного репетируешь собственную смерть и разбор завалов, которые от тебя останутся: жалкие вещи, лишенные всякой ценности, хранимые бог весть для чего инструкции, квитанции, записки, — в такие минуты с особенной остротой понимаешь, что вся твоя жизнь была процессом накопления мусора, стружки, которую ты снимал с неведомой детали, но теперь станок умолк навеки, и что ты выточил? Тихонов был настроен меланхолически. Он сам не ожидал, что увольнение из «Глобуса» произведет на него столь странное впечатление. Не было ни тревоги о будущем трудоустройстве, ни злобы на главного, который с таким необъяснимым испугом выстлался под рядового силовичка, — а только легкая озадаченность от ничтожности итога, который внезапно пришлось подводить. Тихонов проработал тут три года, и от всех этих лет осталась куча никому не нужных заметок да несколько десятков чужих писем с безграмотными воплями о помощи, на которые он собирался отреагировать, в душе отлично зная, что ничего сделать не сможет. Он только не решил еще для себя, всякая ли журналистская карьера так бессмысленна или лично ему так не повезло; а может, и любая жизнь с правильной точки зрения выглядит так же, и нечего ерепениться. Он сейчас как раз становился на эту правильную точку зрения.