Сицилийский специалист - [53]

— Я буду говорить с вами не как мужчина с мужчиной, — начал Грабчек, — а как отец с отцом. У меня самого пятеро детей. — Он засмеялся глубоким, грудным смехом, усовершенствованным в центре постановки голоса. — И шестой на подходе.

Казальс слушал с мрачным, напряженным вниманием, не произнося ни слова. Он часто подносил ко рту сложенную лодочкой руку, словно ожидая приступа кашля, — здоровье его явно оставляло желать лучшего.

— Мое появление здесь как мэра, — продолжал Грабчек, — свидетельствует об озабоченности граждан нашего города случившимся, не говоря уже о том, в каком ужасе и горе находятся люди, имеющие непосредственное отношение к этой истории.

Честный взгляд Казальса следил за Грабчеком поверх костяшек руки, которую он вновь поднес к губам.

— Простите, я не расслышал вашего имени, — опустив руку, тихо сказал он. Господи боже, спросил себя Грабчек, неужели он не понимает, о чем, черт побери, я говорю?

— Моя фамилия Грабчек. Я Джордж Грабчек, мэр этого города, — сказал он. — Зовите меня просто Джордж.

— Роберто Казальс, — представился пуэрториканец. Он вскочил, поклонился и снова сел.

— Прежде всего ты должен понять, Роберто, что я ни в коем случае не собираюсь на тебя давить, — сказал Грабчек. — Ты, конечно, вправе раздуть из случившегося целую историю, отрицать не приходится. С другой стороны, зачем это делать? От тебя многое зависит, а ты, я уверен, такой человек, который подумает дважды, а то и трижды, прежде чем решить, как ему действовать, когда его действия могут иметь не слишком-то приятные последствия. Я прав?

Казальс медленно кивнул и снова поднес руку ко рту.

— В первую очередь, — продолжал Грабчек, — следует принять во внимание интересы твоей девочки. Мы должны забыть наши личные чувства и думать только о ней. Как, ты говоришь, ее зовут?

— Эльвира.

— Эльвира! Какое красивое имя! У меня у самого три дочери. Так вот, если дело дойдет до суда и твоя дочь будет вынуждена давать показания — а этого не избежишь, — нужно прежде всего подумать, как психологически это может отразиться на ней. Сомневаться не приходится, Роберто, такой суд — тяжкое испытание для юного существа.

— Мне не хотелось бы, чтобы Эльвира еще и дальше страдала, — отозвался Казальс.

— Вот именно. Какой отец, если он достоин быть отцом, этого захочет? Позволь мне объяснить тебе, что ее ждет в суде. Ей придется сесть в свидетельское кресло и рассказывать во всех подробностях, а то и повторять несколько раз перед толпой чужих людей, журналистов и просто любопытных, которые придут туда, потому что любят всякую грязь, — рассказывать, что с ней произошло.

— Ей придется это делать?

— Боюсь, что да. И ее подвергнут перекрестному допросу. Присутствовал ты когда-нибудь при перекрестном допросе? Это может травмировать человека. А некоторые адвокаты применяют и тактику запугивания, пытаясь взволновать свидетеля, заставить противоречить самому себе и тем самым выставить его лгуном. Представь себе девочку из приличной семьи, которую подвергают подобной пытке — публичному обсуждению всех деталей того, что якобы произошло.

— «Якобы», мистер Грабчек?

— Это — лишь юридический термин, Роберто. Любое преступление остается под вопросом, пока оно не доказано. Юридическая тонкость. А теперь давай посмотрим на дело с другой точки зрения. Если даже Эльвира решится на столь тяжкое испытание, это все равно может ни к чему не привести. Три из четырех дел об изнасиловании суд даже не принимает к рассмотрению. А причина, как объяснили мне мои друзья-адвокаты, состоит в юридической презумпции, заключающейся в том, что любая сильная и здоровая молодая женщина в состоянии защитить свою честь от посягательств мужчины, если, конечно, ему никто не помогает. Правда, если ее ударили по голове или придушили, тогда другое дело. В остальных же случаях всегда есть доля сомнения, и присяжные не склонны признавать подсудимого виновным.

Лицо Казальса вдруг постарело, рот искривился. Грабчек знал, что пуэрториканцы легко льют слезы, а слез он боялся. За косо повешенной занавеской в доме напротив он заметил движение. В каждом из трех окон, которые были видны, появилась черная, словно отлакированная, голова.

— И что же, по-вашему, мне следует делать, мистер Грабчек? — спросил Казальс.

— Что тебе следует делать, Роберто? Ничего сложного, могу тебя уверить. Как я понимаю, мы оба хотим избавить людей от ненужных страданий. В каком — то смысле этого молодого человека можно не только осудить, но и пожалеть, ибо до конца жизни его будут терзать страшные угрызения совести. Но меня больше заботят его родители. Его отец и мать — самые достойные люди, каких я знаю. Их не просто уважают в нашем городе, их искренне любят. Попробуй поставить себя на место мистера Стивенса. Скандал такого рода убьет его. Я всегда говорю, что рядом с виновным страдает и невинный. Вы должны встретиться. Они чудесные люди, и я случайно знаю — но это строго между нами, — что мистер Стивенс, отец юноши, дорого бы дал, чтобы загладить вину сына.

Соображает ли этот малый, о чем идет речь? Грабчек опасался напрасно: Казальс явно не кипел злобой. Или он просто затаился и высчитывает, сколько с них содрать? Тоже вряд ли. Грабчек пришел к выводу, что Казальс просто глуп, о чем приходится лишь сожалеть: ведь по глупости он того и гляди упустит свою выгоду. На его лице, застывшем в смирении, жили только глаза. Ну и дом, подумал Грабчек. Он и представить себе не мог, что до сих пор существуют такие жилища. Вязкий клубок музыки, рвущейся из проигрывателей и радиоприемников, смешиваясь с отдаленными взвизгами детей, плыл в стоячем воздухе, а в квартирах, разделенных тонкими перегородками, что-то булькало и бурчало, словно в пустом желудке.