Сибирский редактор - [36]
Однако самый скандальный переворот в присужденческой политике Фонда совершила все же Дашутка. Не убоявшись славных литературных имен, бывших в тот год в жюри, пойдя наперекор всему и вся, она воткнула в число лауреатов одного местного небесталанного священника, в перерывах между венчаниями и крестинами, сочиняющего драмы в стихах. Провела его в лауреаты, отобрав половину премии у критика-иркутянина, в наглую заставив приехавшего на церемонию питерского прозаика, лауреата Государственной премии РФ лауреатский диплом священнику выдать. Михаил Николаевич, не соображая в чем дело, машинально вручил диплом, пожал слегка взмокшую православную руку и, как преданный анафеме еретик, поплелся на место. После этого дашкиного фортеля и, невзирая на строгий выговор от фондовских бонз в адрес Дарьи, во здравие семьи Петровых полгода без роздыху читались молитвы в кладбищенском храме, по месту службы священника-лауреата. Пилась Неупиваемая Чаша. Читалась Неусыпляемая Псалтирь. Ради такой льготы рисковать стоило…
40
Последний денек в редакции. Солнышко светит в зарешеченные окна – первый этаж. Мирно стрекочет принтер – распечатываю чей-то роман. На столике болгарское вино «София», единственное, признаваемое Меркуловичем из болгарских. Кусок белой булки. Я пью один, поминаю своего друга, товарища и начальника, доброго хитрого странного смешного Рината Меркуловича. Голос его кажется где-то здесь, витает в редакции, вот-вот воплотится. Мне грустно. Грустно и хорошо. Я мысленно благодарю его, ругаю и критикую. Для меня он пока не умер. Я не успел еще с ним расстаться.
Но даже тихий, печальный, временный рай в мире убогой литры невозможен. В прихожей стучат стервозные каблучки, в проеме двери появляется она. Ведьма.
– Ты чего здесь? – набрасывается, не здороваясь.
– А ты чего? – ответ по вопросу.
– Ты это видел? – плохо скрывая торжествующий редкозубый оскал, Марина выплескивает на стол завещание. – Прочти. Предупреждаю – это копия.
Я читаю вполглаза, я и без бумажек догадываюсь, что там изображено.
«Я, Ринат Меркулович Сонев, в твердом уме и при своей памяти завещаю (следует полное имя Марины в родительном падеже) руководство всеми возглавляемыми мною организациями – следует перечень организаций»
– Прям миледи, – усмехаюсь я. – Булку будешь?
От трапезы вдвоем дама отказывается. Она пришла все решить:
– Ключи от редакции сдай, – бросает она. – Так, и что там с Фондом?
Мой роман допечатался. Только вряд ли я буду решать его публикативную участь. Редакционный ключ бросаю на столик.
– Ты не ответил, – в скором раздражении дергается Марина. Рука ее самопроизвольно тянется в сумочку. Я вижу бутылочку детского питания с мутной жижей. – Что с фондом? Отвечай, сволочь, что с Фондом?
41
Каждое утро и вечер в течение трех месяцев шефской болезни я выгуливаю меркуловичевского пса Тихона в наших пригородных лесах и по енисейскому берегу. В пику имени пес-лайка шумный, взрывной; на поводке лезет в драку, без поводка джентельменски обходителен, осторожен. Привыкая к вольной моей манере, с каждой прогулкой все более превращается в панка – белая шерсть бывает порою и не видна из-под слоя птичьих и песьих какашек.
Наверное, в смерти шефа, как в смерти моего деда, как в смерти любого из нас есть и польза для ближних (а кому открыл дед дорогу? Кому его уход «доставил», был выгоден? Всем тем, кто его хоронил – смотрите лица на фотографиях). Одно из моих невольных приобретений вследствие смерти, болезни Меркуловича – краткая дружба с этой безумной нечувствительной собакой, веселым лаем встречавшей своего основного хозяина всего за неделю до его онкокончины. Когда шеф умер, этого живого, непокорного пса пришлось усыпить – меркуловичевские старушки с ним не справлялись. А на моих тридцати метрах жилплощади Тишка бы сдох от тоски. Но наши поэтические прогулки навсегда сохранены в кэше.
Енисей каждое утро разный. Даже когда не меняется погода, а изо дня в день идет снег или безветренно, облик реки все равно иной. То облако висит прямо над поверхностью, то, стоя на берегу, оказываешься вровень с облаком; или абсолютная чистота над водой, и заполошные чайки чертят стремительный охотничий график; то волны берутся непонятно откуда; появляются, исчезают частые у берега мели… Представьте человека со столь изменчивой внешностью: это или актер, тасующий маски, костюмы, или проныра-хамелеон, лицемер, выбирающий себе лики в зависимости от минутной выгоды… Мы с лайкой глядим с обрыва на эту непостоянную реку, следим за ходом воды, за плавным полетом сибирского коршуна, смотрим и успокаиваемся: все пройдет, утечет, исчезнет. Завтра, скоро, когда-нибудь. Только кобчик будет по-прежнему нарезать круги над великими сибирскими скалами. Эту простейшую мысль даже Тихон легко усваивает, но ему тяжело усидеть в задумчивости, он рвется в леса – гонять ворон и спорить с другими псами. «Прости меня, брат, я не смогу тебя взять, – говорю я ему вдогонку, – я знаю, тебя мне предложат, и ты очень мне нравишься, но ты слишком большая собака для моей маленькой конуры. Простишь? Прощаешь?» Не слушая, Тихон виляет хвостом, настырно требуя своего: я бреду слишком медленно или поводок слишком короткий – он не успевает все осмотреть.
