Сибирский редактор - [20]

Меркулович же и Марина напротив худосочные, темноглазые, желчные. Искренне считают себя современными и красивыми. Более того, развитыми и начитанными. Короче, интеллектуалами (вот уж противное слово. Когда при мне его произносят, как правило, в адрес самих себя («Вот мы, интеллектуалы, нас только пять таких и есть (на миллионный город), вот мы полагаем, утверждаем, понимаем…») остатки моего невеликого интеллекта норовят испариться, я начинаю вести себя как имбецил, чтобы, не приведи Господь, не подумали, что я тоже из этих. Шансов, что подумают, вообще-то немного, хотя раньше я частенько сходил за умного. Но за «интеллектуала» ни разу. Что-то есть в этом понятии для сибирского уха отвратительное. Спесь, снобизм, высокомерие. Может там, в нерусских Европах словечко это пристроилось более гармонично. Там же нет интеллигенции, самоистязающей и страдающей, там один интеллект, то есть мысль, мышление. Мы же в Сибири не мыслим вовсе, сам процесс этот для нас запрещен, абсурден. Мы чувствуем, учимся чувствовать, сопереживать, душою входить в ситуацию. Человеку больно, мы физически ощущаем эту боль на себе, человеку плохо с похмелья, подлечим потому, что болеем тоже. Чем хворобому поможет мысль, интеллект? А чувство согреет, принесет чаю, сбегает за сигаретами, вызовет телочек или маму с пивом и холодцом. Ведь у нас холодно. Верно прознали мудрые историки прошлого: причина характера народа в природных условиях его проживания. Из-за холода мы такие. А у них там, в Болгарии или Греции от жары только мысль развивать. Интеллектуалов выпестовать. Мы же мерзнем, мерзеем от интеллекта. Один русофобный писатель-чех этим словом, промелькивающим почти в каждом абзаце его романов, довел меня почти до обморожения. Скорую вызывать пришлось.)

Нас с Дашуткой в Меркуловичевской компании презирали, считая зажравшимися свиньями. Мы же по-доброму смотрели на эти недоделанные фигурки, жалели их, сердечных, за недокормленность. «Интеллектуалы» фыркали и в глаза обзывали нас «бочками», «кадушками», меня персонально нарекли в их кругу «слоноподобным слепошарым увальнем», сокращенно «ссу». В оскорбительном словотворчестве «интеллект» их блистал всеми красками серо-черного спектра.

Но несмотря на свою умственную разносторонность, мощь Петровой они не прочухали. И незамедлительно поплатились.

16

Первым потерпевшим оказался Меркулович. Но здесь и свои «помогли», на ровном месте старика подкосили. В конце декабря Меркулович уехал в Москву на Русский Букер, а пока его не было, вездесущее Молодое Дарование, которое сроду ничего не читало, кроме фантастики, зачем-то взялось за роман Меркуловича, опубликованный в журнале «Днепр». И углядело Молодое Дарование в том романе неприкрытые намеки на своих знакомых, сокурсников по Литературной школе, в которой Дарование училось, а любовница Меркуловича Марина директорствовала. В частности главный герой романа, человек лет под семьдесят, преподаватель, писатель, короче вылитый Меркулович, пежит одну юную особу, в коей Дарование признало звезду Литературной школы Настю, которую Дарование пежило и само (видно от всех этих расстройств Настя впоследствии и подалась в дайки). В романе герой с возбуждающим аппетитом наслаждается ароматами Насти, сладостно полизывает несовершеннолетнюю девочку, попутно втемяшивая ей секреты литературного мастерства.

О романе прознала вся меркуловичевская компашка. Марина как ответственная за ребенка прилетела в редакцию с негодующими искрами в лексике и во взоре, швырнула ключи от редакции (у нее, как у любовницы и доверенного лица они, естественно, были) и заявила, что выходит из всех, возглавляемых Меркуловичем организаций.

Сам ребенок тоже не остался в стороне. Ради того, чтоб замочить своего зарвавшегося наставника, Настя на время даже покинула Дивногорск, где, увлекшись лесбийскими играми, проживала в сексуальном довольстве и эротическом счастье уже полгода. На электронный адрес Рината полетели оскорбления и угрозы со всех сторон. А Ринат все еще праздновал в столице свой букер.

Я представил, что будет с мягкосердечным стариком, когда он приедет. И написал ему, пытаясь предупредить и поддержать. Написал следующее: «Ринат Меркулович, дорогой, тут без вас творится какая-то херня, все ваши ученики на вас ополчились якобы из-за вашего романа. У них какое-то всеобщее помешательство. Не берите ничего в голову. Поступайте, конечно, как знаете, но я бы на вашем месте всех этих пидорасов и пидорасок поувольнял или просто выкинул из своей жизни».

Шеф, не склонный к резким решениям, меня не послушался. Возвратившись из Москвы в глубоком коньячном хмелю, шеф запереживал, забегал. Из журнала начал звонить Марине, просить прощения, умолять. По его жалким репликам ответы Марины легко угадывались:

«Нет! Нет, старый козел! Нет, извращенец, растлитель малолетних! Нет, никогда. Сколько? Нет. Я сказала, нет! Сколько, сколько? Ладно, в последний раз. И больше, запомни, чтобы ни-ни, ты понял, ишак мусульманский?»

После такого подкоса, Меркулович обмяк, полысел характером. Ведьма Марина под угрозой кастрации запретила старику даже в мыслях обсуждать, критиковать своих. Учащиеся Литературной школы отныне в прямом смысле ездили на Меркуловиче, по двое, по трое усаживаясь ему на гнилой хребет, заставляли показывать Троянского коника, понукали, как купринского пекинесса Арто, прыгать через скакалку, зубоскалили насчет его забывчивости, надвигающегося маразма. Провинившийся шеф все сносил без единой жалобы. Жесткая маринина установка была ясна и доходчива: «Петрова – враг. Увидишь ее – убьешь ее. Она твоя цель.»