Сибирский редактор - [22]

Не знаю чего… Света, шума, радости, слюнных брызг… Нелька Керн… Скучно без нее болтаться в серых буднях тусовок, без ее громогласности, безапелляционности, наглости. Без нее и водка не в кайф, и другие бабы в сравнении с ней просто дешевые куклы из «Детского мира».

18

Хуем дед вполне мог залезть, куда не нужно. Как бы узнать куда? Столько лет уже прокатило, в свидетелях только два старых восьмидесятилетних пердуна, причем что-то знать из них только один может – некий старый писака, в последние годы уверенно пробравшийся в классики благодаря своей пробивной дочке, работающей в должности вице-премьера областного правительства и отвечающей за культуру. Фамилия этого пердуна Чмох. На похоронах деда, сидя на лавке у нас во дворе, как вспоминают очевидцы, Чмох вовсю веселился, шутил, выпивал еще до поминок. Радовался, короче.

Несколько раз я пытался с Чмохом поговорить, но судьба отводила. То на одном из мероприятий в театре Пушкина я настойчиво нарезал круги вокруг классика, то пробовал по телефону его достать. Но на моем пути к истине обязательно оказывались та же неусыпная пробивная дочка или строгая домработница. И я плюнул. Разве это мне надо? Ему скоро помирать, с дедом встречаться… Вот дед его там и спросит: покаялся ли ты, Чмох, попросил прощения у отпрысков загубленного тобой рода? Что он ответит, не мое дело. Старики пусть решают свои дела, у меня же своих довольно. Если я и Эркюль Пуаро, то крайне пассивный; мой печальнейший детектив сам по себе запутывается и распутывается.

19

Перед самой дедовской психоакцией в квартире прозвенел телефон, бабка, как обычно шлялась по магазинам, на ней держалось хозяйство. Дома был только мой двоюродный брат Димон, которого тетка на время взросления закинула прорасти к родителям, сама жила в Заполярье.

Дед взял трубку, долго слушал, что ему говорят, потом тихо что-то промямлил и занялся «собой» – отрезанием хуя, жаркой его на сковороде (я не упоминал об этой детали? Странно. Когда как минимум каждые полгода я слышу эту историю от совершенно посторонних и незнакомых мне лиц, зачастую не подозревающих о моей родственной связи с этим героическим самоубийцей, деталь обжарки хуя на сковороде всегда смачно присутствует. Разве что про соус еще никто не додумался ляпнуть.)

Димка рассказывал, что когда деда сняли с трубы, он издал хрюкающий звук. Хрюкнул. Димону показалось, что дед живой. Но это всего лишь остатки воздуха вышли из легких – так объяснили взрослые. Дед умер бесповоротно. Не знаю, куда он залез хуем, и как, и что он воспел своим творчеством, и доволен ли был он тем и другим. Не знаю. Но своей психоакцией он мог быть доволен. Психоакция удалась.

На похороны прикатила мать из Братска, куда она сбежала с моим непутевым отцом, дядька из Киева приехал. Тетка из Заполярья. Над гробом рыдали, убивались (прощание было в Доме писателей), а мысль свербила: «Где голова?». Ну, в смысле хуй. И забота была, чтоб усе прилично было, чтоб самоубийство не афишировать. «И Фауста ослепила забота» (Гете, «Фауст», часть лучшая, она же последняя).

Впоследствии бабке приходили письма из писательских союзов:

«Здравствуйте, Евгения Менделеевна! До нас дошли слухи, что выдающийся советский поэт ваш супруг Игнатий Дмитриевич покончил жизнь самоубийством подобно крестьянскому ренегату Есенину или буржуазной подстилке Цветаевой. Конечно, мы этим отвратительным домыслам не поверили. Но все же, поймите нас правильно, мы хотим убедиться в том, что эти слухи ложные и распускаются ни кем иным, как врагами советской власти. Хотя никаких сомнений у нас нет, мы уверены, что Игнатий Дмитриевич скончался, как верный боец идеологического фронта, гордо неся знамя советской публицистики и поэзии, на зависть недружелюбным отбросам капиталистического мира, все же подтверждение нашей уверенности лично от вас нам бы не помешало. С искренним коммунистическим приветом

Председатель писательской (журналистской) организации г. Барнаула (Томска, Новосибирска, Иркутска, Перми и т. д.)»

Послания эти хранились под замком в дедовском китайском столе, ответов на них никто никогда не писал. Бабка игнорировала кретинов.

Со временем правда расползлась по стране, в Иркутске, Барнауле, Новосибирске стали известны «обжаренные» подробности. Но на существование уже написанных стихов деда эта история не повлияла. Песни на стихи продолжали звучать, подборки до сей поры выходят в коллективных сборниках. До конца своей жизни бабка (а прожила она после дедовской гибели еще двадцать один год) получала небольшие гонорары с разных концов страны за дедовские произведения, трогательные переводы с того света.

20

Бедно мы никогда не жили, несмотря на трагический выебон основного кормильца. У бабки – учительская пенсия (и орден Знак почета в придачу), у матери – институт экономики, где она с мизерной ставки методиста так и не подросла. Но дополнительные доходы у нее случались. Чего скрывать, весь наш советский север, возжелавший однажды получить высшее экономическое образование, прошел через материны руки и обаяние.

Мужики, суровые пьющие норильчане, игарцы, дудинцы, могли ли они ночами зубрить бухучет и высшую математику? Да и нужны ли были им эти предметы, когда большинство из них уже трудилось по специальности и знало, что откуда растет и куда утекает в родимой стране советов? Сессия (а учились они заочно) была для них праздником. Они приезжали в институт, вваливались в деканат, дыша морозами и рыбой, выставляли на материн стол батареи коньячных бутылок, за которыми ненавязчиво синела пустая зачетка. Мать прибирала коньяк, звонила бабке, чтоб готовила стол, а сама направлялась по преподавателям упрашивать, уламывать, задобривать, чтоб черканул-таки строгий Иван Иваныч или Василь Семеныч зачетик очередному заезжему Кольке, Витьке, Олежке.