Сибирь 2028. Армагеддон - [50]

– Боже, неужели закончилась эта интимная близость? – бурчала Ольга, отдирая от себя обрывки веревок. – Я думала, меня сейчас стошнит…

– Подумаешь, недотрога, – бурчал я, занимаясь тем же самым. – Больно надо мне тут с тобой… Ты хоть раз себя в зеркале видела?

Мы закончили, как в хорошем сексе, одновременно, вскочили, разъяренные, набросились на пацана. Молчун умчался, поджав хвост, а я схватил этого поганца за грудки, оторвал от земли и хорошенько встряхнул. У пацана от страха клацнули зубы, свалилась шапка, обнажив спутанное соломенное мочало. Емеля в детстве, блин…

– Мужик, не надо, пожалуйста, не надо… – заикаясь, твердил мальчишка. – Я совсем не это имел в виду… Ну что ты, как маленький, я же должен как-то жить…

– А что ты имел в виду, засранец?! – зашипел я, занося ладонь, чтобы отвесить крепкую «отцовскую» затрещину.

Внезапно засмеялась Ольга. Я покосился на нее с удивлением. Какая разительная перемена настроения. Она отпала от компании, схватилась за живот и сдавленно гоготала, мотая головой. Мне тоже в рот залетела смешинка, однако ладонь нашла свою цель. Я немного смягчил удар, и голова у пацана, вместо того чтобы оторваться, просто дернулась. Он завыл, разбрызгивая слезы. Я перехватил руку, взял его за шиворот и хорошенько вдарил по заднице. После этого, не отпуская пацана, поднял шапку, нахлобучил до самого подбородка и еще раз треснул – теперь уже символически.

– Прекрати избивать ребенка, – икнув, сказала Ольга.

– Неужели, – пробормотал я. – Не боишься, что шапка загорится, шкет?

– Мужик, отпусти… – пищал мальчишка. – Ну, чего ты докопался?

– Тебя не учили, что воровать нехорошо? – Я отпустил его, отвесив небольшой, но унизительный пинок.

– А детей бить хорошо?! – завизжал малолетний оболтус, уносясь в темноту. Там что-то заскрипело, упало, хорошо хоть, бетонные плиты не обрушились.

– Как все запущено… – посетовала Ольга, принимая серьезный вид и садясь на кочку. – У тебя запущено, у этого Гавроша, даже у Молчуна…

– И только ты такая правильная, что даже тошнит, – сказал я, присаживаясь рядом и подтаскивая к себе мешок и автомат. Приволокся Молчун, тоже пристроился, виновато глянув. Я прислушался – вроде тихо, никто не сбегался на звуки воспитания подрастающего поколения.

– Ты перестарался, – сказала Ольга.

– Ну, извини, – развел я руками. – Всё ампутировать мы не можем, что-то приходится лечить.

Несколько минут мы молчали, отдыхали, всматривались в очертания левого берега, окутанные сизой дымкой. Потом за спиной раздался шорох, послышались шаркающие шаги, и что-то закряхтело. Я покосился через левое плечо. Обиженный пацан вернулся, сел на корточки возле удочек и стал с достоинством помалкивать. Заворчал Молчун, но передумал – положил морду на лапы, закрыл глаза.

– Как тебя зовут, малёк? – спросил я.

– Неважно, – проворчал пацан.

– Ты и выглядишь точно так же, – ухмыльнулся я и толкнул Ольгу локтем. – Дорогая, в нашем доме появился ребенок.

– Как назовем? – встрепенулась девушка.

– Как назовем? – повернулся я к малолетке: – Давай, колись, шкет.

– Называй, как хочешь, – огрызнулся заморыш. – Можешь Кузьмой назвать…

– Это твое имя?

– Нет, блин, сценический псевдоним…

Снова хрюкнула Ольга, судорожно сглотнула, чтобы не забиться в припадке хохота.

– Оставь его в покое, Карнаш, ну его к бесу… Только за вещами следи.

– Вот-вот, – кивнул я. – Не будем забивать дурь своими мозгами. И нам плевать, что это чудо когда-нибудь закончит, как Помпеи.

– Может, покормим его? – предложила Ольга.

– Отличная идея, тетенька, – обрадовался шкет. – А то не клюет сегодня что-то. Так, пара поклевок…

– Слушай, не смеши, а? – простонала Ольга. – Карнаш, заткни ему глотку перловкой…

Настало время еще раз облегчить свои запасы. Напрягся Молчун. Я извлек две банки, сел на рюкзак, чтобы пацан не смог приделать ему ноги, стал накрывать на «стол». Выразительно глянул на Ольгу: мол, самое время для твоей морской капусты. Пусть давится полезным йодом. Малолетний обормот рвал этот брикет, как будто прибыл с голодного острова, глотал, не жуя, уничтожил банку консервов, едва не разорвав ее на полоски.

– Кузьма, ты не жри, а ешь, – посоветовала Ольга. – А то отнимем.

Он отмахнулся, стал забрасывать в рот сухари. Хрустел на удивление целыми зубами, жмурился от удовольствия. В эту минуту он напомнил мне нашего «неправильного» кота, подобранного на улице зимой в восьмом классе. Мы думали, он будет благодарен. Но он, скотина, ободрал всю квартиру, сожрал тонну кошачьего корма, ночами не давал спать, топая, как слон, и постоянно был чем-то недоволен! Несколько раз мы порывались отнести его обратно на улицу, но этот гад умел давить на жалость и целых пять минут прикидываться паинькой. Да и красивый был кот, чего уж там. Звали его тоже Кузьма. У него даже полное имя было, по которому мы часто к нему обращались: «Кузька, твою мать!»

Закончив трапезу, пацан некультурно срыгнул.

– Еще дадите?

– Нет, – сказал я. – Можешь уматывать.

Он надулся, как мышь на крупу.

– Расскажи о себе, – попросила Ольга, озираясь по сторонам. Хотелось верить, что мы не очень тут расслабились.

Ох уж эти разговоры о сложных человеческих судьбах! Я больше не мог их слушать. Надоело. Все судьбы изломаны, жизни раздавлены – а всё из-за того, что природе вздумалось соригинальничать. Кузьма рассказывал неохотно, потом разогрелся, стал повествовать энергичнее, эмоционально, помогал себе неприличными жестами. Мама у Кузьмы была актрисой, папа – вором, кто бы сомневался? Выросло и то, и другое в одном флаконе. Мать играла в театре музыкальной комедии, отец тянул пятерик строгача за организацию финансовой пирамиды и присвоение денег клиентов в особо крупном размере. В 16-м году он только сел, Кузьме исполнился год. Те благостные времена он, понятно, не помнил по естественным причинам, но из рассказов матери примерно уяснил, как выглядел мир. Мать была красавица, не пропала в изменившемся мире. С первых же дней ее взял под опеку один из крупных начальников Центрального РУВД, сколотивший банду из бывших подчиненных и прочих «джентльменов удачи», согласных соблюдать железную дисциплину в обмен на теплую и сытую жизнь. В банде пуще прочего ценилась личная преданность. В районе стадиона «Спартак» вырос бастион, сфера влияния которого распространялась на Центральный рынок с его складами, окрестные кварталы и торговые центры. Кузьма неплохо жил, но практически не помнил эти годы.