Сиамские близнецы - [35]

— Считает, как мне показалось.

— Сами Торби политикой не занимаются. Но у них бывают разные люди. Так что пройти салон Торби следует. Поскольку было бы неестественно попасть на коктейль к леди Фавершем (это дочь Галифакса) прямо из Сити. А к Торби, выходцам из России, тебя привел я, русский эмигрант. От Торби — в высшие банковские круги… и так далее. Это естественный путь.

— И что я должен делать у потомков Пушкина? Блистать осведомленностью в истории русской литературы? Так я на романо-германском отделении недоучился.

— Но, кажется, успешно доучиваетесь в Лондонской экономической школе? Кстати, вы знакомы с Джоном Кеннеди, это ваш слушатель из США? Его отца прочат на пост посла Соединенных Штатов при Сент-Джемском дворе.

— С Джоном? Слегка.

— Жаль, что не сошелся с ним покороче. Неосмотрительно.

— У нас с ним приличная разница в возрасте, да и разные весовые категории. Он аристократ.

— Ха! Это я аристократ. А дед Джона Кеннеди был таким же средним торговцем, как и вы. Только вы продаете древесину, а он торговал спиртным. Да, без Торби не обойтись, раз вы упустили Джона, — усмехнулся Багратиони. — Посидите у графини, реликвии посмотрите, если покажут, скромно выпьете чаю и удалитесь с благодарностью, чтобы потом явиться наследующий раут. И, конечно, следует там посматривать по сторонам, нет ли в непосредственной близости кого-то из полезных для вас людей, с которыми легко для начала завязать ни к чему не обязывающую болтовню. Кстати, Торби раз в месяц дают бал. Вы хоть умеете танцевать? Нина…

— Это дело будущего, — резко оборвал Багратиони Дорн. — Я не знаю, когда вернусь. Думаю, мой вызов связан с меморандумом Идена. Доста нет уже три дня. А у меня по меморандуму нет ничего, кроме отрывочных сведений, догадок, умозаключений… Это единственный материал, которым я располагаю.

Багратиони добродушно улыбнулся:

— По-моему, вы уже не так мало знаете об этом документе. Те ненасильственные методы, на которые намекнул О'Брайн, видимо, и есть основная мысль документа. Эдакая нивелировка германской опасности, которую, однако, следует признать. Вся наша работа, Роберт, зиждется именно на догадках, умозаключениях, отрывочных сведениях. Поверьте моему опыту.

— Хотел бы, чтобы вы им поделились, — улыбнулся Дорн. — Кажется, у вас сегодня неплохое настроение, и я хотел бы услышать то, что обещано рассказать именно под такое настроение.

Дорн действительно боялся застрять в Берлине. А узнать побольше о Багратиони он хотел еще и для того, чтобы окончательно утвердиться в своем отношении к этому человеку. Он истинно свой или только конформист-попутчик? Да, он работает на Центр, в этом нет сомнений. Но по глубокому ли убеждению, как сам Дорн, или только в силу известных обстоятельств?

— А… Все просто. По-моему, сэр, вы родились в пятом году?

— Примерно.

— Конспиратор… А я в пятом году переродился. В тысяча девятьсот четвертом году я поступал первый раз в Академию Генштаба и, признаться, провалился постыдным образом, на математике. После чего проследовал к месту службы, то бишь в Павлоградский полк. А квартировал мой полк уже в Мукдене, Русско-японская война, изволите знать, началась… Первая японская армия шла на нас, вооруженная до зубов, одетая в хаки, понимающая все выгоды защитного зелено-коричневого обмундирования и прекрасно знающая специфические условия театра военных действий: то сопки, то ровная степь, вот так-то… Мы же не знали ни того, ни другого. Подвоз продовольствия и боеприпасов отвратительный, и одеты мы в летние белые кители, поскольку кампания, извольте радоваться, летняя… А какая прекрасная мишень этот самый белый китель, да еще на буро-зеленом фоне степи или сопки, да еще на ярком солнце, когда золотые погоны так и играют! Да что там погоны у господ офицеров! Медные солдатские пуговицы, со тщанием надраенные еще по петровскому артикулу, дислокацию с головой выдают! Генерал Куропаткин о существовании хаки и слушать не желал: не патриотично-с… «Это как же мы воспримем вражеский опыт, это как же…» Цусима уничтожила наш флот, пал Порт-Артур, и не было русского человека, мало-мальски любящего свою родину и уважающего ее боевую историю, чтобы он не спросил — кто виноват? Солдат? Нет, русскому солдату умирать никогда не страшно было, если умирал он за дело правое. Офицеры? Нет, суворовские традиции в высшей степени свойственны российскому офицерству. Я имею в виду то офицерство, которое непосредственно солдата и учит, и в бой ведет, и с солдатом на привале из одного котла ест. Генштаб? Да. Потому что надо быть круглыми дураками, чтобы начинать войну, к ней не подготовившись. Царь? Безусловно. Конечно, вслух об этом не говорили. В шлиссельбургах да свеаборгах уже достаточно интеллигентов, в том числе и армейских, сидело… Но все так думали. И я так думал, более того, все больше убеждался в виновности перед матушкой-Россией царя, Генштаба, Сената правительствующего, Синода святейшего. Более того, все больше видел фактов этой вины. И тут служил у меня в роте унтер, нижний чин, из рабочих, Семенов Иван Федорович. Задушевный человек… Случилось так, что мы сблизились, — Багратиони лукаво посмотрел на Дорна. — Начал он мне доверять, потому что знал я о первомайской сходке и из элементарной порядочности по начальству о противном государственному устройству сборище не донес. Семенов это понял. И не донес я раз, два. Кое на что в полку тоже сквозь пальцы смотрел… Например, делал вид, что марксистская литература вовсе не марксистская, а, пардон, экономическая, изучение которой отвечает, как было сказано в моем рапорте командиру полка, духу времени, гак как демобилизованный воин — это завтрашний российский фермер — сии события происходили как раз во времена реформистской деятельности Петра Аркадьевича Столыпина, с которым мой дядя, Иван Александрович Багратиони, профессор экономических наук Петербургского университета, дружбу водил и которому советы давал, правда, так и оставшиеся без внимания. Потом, после войны, я сквозь пальцы смотрел на большевистскую ячейку в полку, поскольку уже сам Маркса изучал как следует, и не только теоретически, а с мыслью, что эти теории, осуществленные на практике, могли бы весьма пойти на пользу отечеству моему. Знал я уже тогда такого философа, как Вл. Ильин. «Материализм и эмпириокритицизм» огромное впечатление произвел на меня. Совершенно иначе этот труд организовал и мышление мое, и мировоззрение. Я стал серьезно изучать работы Ленина.