Шырь - [41]

— Надо показать гостю наш сад, — сказала мать Нины после того, как Илья отказался от чая с пирогом.

— Мама, ты пойдешь с нами? — спросила Нина с недовольством, едва уловимым для постороннего, не из этой маленькой семьи, человека, но Илья почувствовал, как сильно раздражает Нину навязчивое участие матери в ее личной жизни.

— Нет, зачем, — слегка обиженно ответила Оксана Павловна.

Илья поблагодарил ее за ужин и вместе с Ниной встал из-за стола.

— Дочь, надень свитер, там прохладно, — сказала мать им вослед и, не дождавшись ответа, добавила: — Ну смотри, как знаешь.

Через кухню Нина вывела Илью в сад с тыльной стороны дома. Почти совсем стемнело. С той стороны, где зашло солнце, небо над городом было бурым, в тонких оранжевых прожилках. Сад, отгороженный от соседских земель низким каменным забором, в конце сужался: туда, к нескольким деревьям, вела прямая дорожка между клумбами.

Дойдя до деревьев, Нина остановилась возле скамейки. Ощущая тяжеловатую сытость от съеденного, Илья сел на эту скамейку, протерев ее ладонью, и подумал, что зря отказался выпить еще вина, так было бы веселее, легче общаться.

Нина, стоя напротив, сорвала с ветки невысокого дерева листок и протянула его Илье:

— Держи, это лавр — самая первая часть твоего будущего венка знаменитого психолога.

Илья взял его и понюхал. Лист пах борщом.

Нина засунула ладони в карманы своих узких джинсов, прислонилась спиной к стволу лаврового дерева, оказавшись в сумраке под его кроной, и тихо сказала:

— В Средневековье здесь, на месте сада, было кладбище. Я весной копала клумбу и нашла кость. Правда, не человеческую. Наверно, собачью.

— Интересно, а до кладбища что тут было? — спросил Илья.

— Жили римляне, — с уверенностью ответила Нина.

Илья захотел сказать что-нибудь серьезное или по крайней мере забавное. Но ни того, ни другого на ум не шло, и он, сам не зная толком зачем, спросил:

— Тебя мама била когда-нибудь?

Илья не мог различить в темноте, куда смотрит Нина — на него или нет. Чуть помедлив, она нерешительно ответила:

— Била.

Укорив себя за сказанное, за то, что не к месту воспользовался нагловатым приемом с задаванием неожиданного вопроса, недавно почерпнутым из англоязычного пособия по психологии, Илья, чтобы не выглядеть совсем нелепо, продолжил мысль:

— А что она при этом говорила?

— Последний раз орала, что я дрянь и жизнь ей испортила, — быстро, уже без колебаний ответила Нина. — Она, если честно, не хотела меня рожать. Беременная, ставила отцу разные условия… сука… А сейчас она занимается менеджментом в пивоваренной компании и считает себя стареющей принцессой, которая не вписалась в свое время…

Почти минуту они молчали, потом Илья — не столько из любопытства, а чтобы пауза в беседе не затянулась — спросил:

— Тут недалеко я шел по улице мимо белой стены, там черная дверь и надпись над ней — «Спарта достигнута». Что это за монастырь?

— Это дом престарелых, — сказала Нина, вздохнув. — Впрочем, почти то же самое.

Илье стало досадно оттого, что ошибся, приняв дом престарелых за монастырь, и он решил сказать что-нибудь ни к чему не обязывающее и грустно-ироническое.

— В Спарте убивали младенцев, если те рождались больными, — произнес он. — В древности, вообще, люди активно истребляли малышей… Царь Ирод, опять же…

— Ты не прав, — сказала Нина. — Моя бабушка по матери тоже считает, что «ирод» — ругательство. Она с дедом живет в Мюнхене. И германское правительство у нее «ироды», и соседи-арабы тоже, когда громко слушают музыку… А ведь зря на Ирода возвели такую большую напраслину.

— Почему? — удивился Илья.

— Он не убивал младенцев, потому что умер за четыре года до рождения Христа, — ответила Нина. — Евангелист Матфей придумал это избиение, чтобы согласовать свою версию Евангелия с Ветхим Заветом, с пророками… Вроде как младенцы — это колена израилевы, которым Ирод Великий якобы навредил. Ведь Ирод был у евреев жестким реформатором, как Петр Первый у нас, и они его не очень любили… Понимаешь?

— Да, — сказал Илья, хотя не все понял, ему казалось, что Нина подшучивает над ним. — Но наверняка еще есть свидетельства избиения, в других книгах.

— Нигде больше, — оживленно ответила Нина, — нигде, кроме труда писателя Матфея. Даже у Иосифа Флавия ни слова об этом, хотя он подробно изложил историю Иудеи того времени… Кстати, как думаешь, Илья, почему жена Лота оглянулась, уходя из Содома? Да потому, что забыла какую-нибудь ерунду. Зонтик, например. Может быть, дождь собирался. Или она вспомнила еще о какой-нибудь мелочи…

Илья слушал Нину и думал, вертя в пальцах лавровый листок, что у нее живой характер, своеобразное видение истории, но все портят ее резкие суждения, подобные маленьким истерикам. Ему хотелось сказать Нине, что библейские туманности — это сложнее, чем кажется, что тут надо или верить, или не верить, а говорить о них, сводя все к зонтику жены Лота и фантазии апостола Матфея, — все равно, что выдергивать золотую нитку, торчащую из узора на бесценном мифологическом ковре.

Но Илья промолчал, полагая, что так будет лучше, спокойнее. Ему к тому же было не по себе оттого, что Нина скрупулезно изучила некоторые исторические детали, он твердо знал: в подобных случаях намек на истину — не в точных датах и фактах, а в чем-то другом. Илья подумал, что зря приехал в Гауду, что мог бы провести этот вечер как-нибудь веселее.