Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы - [186]

Песни бывали разные — как грустные, так и веселые. С тех пор прошло двенадцать лет, но я по сей день храню в памяти все эти чешские песни и те мелодии, на которые их распевали солдаты в темпе марша. Среди них была одна грустная песня об унесенной потоком мельнице, и звучала она так:

Не молоть мне больше, не молоть мне больше.

Мельницу потоком унесло.

Разом смыло все колеса,

Все лопатки, все лотки.

Не молоть мне больше, ох, не молоть мне больше.

Мельницу потоком унесло.

А затем в ней шли такие слова:

Вспомни, моя люба, вспомни, моя люба,

Как мы были счастливы с тобой…

На этом месте Фрида Гошек всегда начинала плакать. Она тихонько всхлипывала, сама толком не зная, почему. Помню еще одну песню шестьдесят шестого года о солдате, лежащем в госпитале. Она начиналась так:

У правой ноги половину снесло,

От левой культяшка осталась.

Приди, моя люба, приди посмотри,

Что со мною война натворила.

Но фельдфебель знал и веселые песни. Например, частушку времен русско-японской войны, рожденную русофильским сердцем чешского солдата:

Из Порт-Артура

Едет фура.

На ней сидит фельдмаршал Канимура.

И вся веселая компания нестройным хором подхватывала припев:

Он сидит, чаи гоняет,

Кофе и какао пьет.

Он сидит, чаи гоняет,

Дузит кофе с коньяком.

Но больше всего Хвастек любил песню о рекруте, не отдавшем честь своему фельдфебелю:

В выходной я шел по парку

И смолил свою цигарку.

Глядь — а за моей девицей

Сам фельдфебель волочится.

Не отдам ему я чести,

Нет — и все тут, хоть повесьте!

Он мне бросил: «За нахальство

Завтра с рапортом в начальство!»

Наш ефрейтор — добрый малый,

Я к нему пошел сначала.

«Дай, — прошу, — совет мне дельный!»

Он сулит арест недельный.

Строй солдат окинув взглядом,

В коем желчь смешалась с ядом,

Капитан без канители

Дал мне сразу три недели.

Это была любимая песня фельдфебеля Хвастека, и, сказать честно, я бы не решился сказать, что ему нравилось в ней больше: то, что новобранец не захотел отдавать честь своему фельдфебелю, или то, что за это его отправили на гауптвахту.

Хвастек не носился со своим званием. Он был на равных со всеми: с унтер-офицерами, ефрейторами, старослужащими, даже с новобранцами. Единственными, кого он откровенно презирал, не удостаивая даже взглядом, были саперы. В свое время саперы вели себя в гостинице «У картечи» как хозяева. У них всегда было много денег, они пили вино по два гульдена за бутылку, угощали подружек и — «словно фон-бароны», как говаривали в гостинице, — носили экстра-униформу с шелковыми мишурными звездочками, не положенными по уставу. Однако их безраздельное господство кончилось в тот день, когда порог гостиницы впервые переступил фельдфебель Хвастек. Он питал неприязнь к их лицам, испытывал отвращение к их форме. Если одна из «жестяных мух», как именовали у нас саперов за металлический цвет их фуражек, попадалась ему навстречу, его начинало трясти от омерзения, и он обрушивался на нее с проклятиями, ругательствами и издевками. Естественно, что дело заканчивалось потасовкой, в которой саперы неизменно терпели поражение. Фельдфебель был груб, бесцеремонен и обладал недюжинной физической силой. Поначалу было много шишек, синяков и разбитых голов, но со временем сторону фельдфебеля приняли все остальные, и с некоторых пор саперов стало не видно и не слышно: презираемые и осмеянные, они тихо сидели в своем уголке, который мы называли «еврейским кварталом», ибо они сидели скучившись, словно евреи в своем гетто. Только там мог терпеть их фельдфебель, и сквозь клубы дыма и батареи пивных кружек были видны их угрюмые, злобные, полные скрытой ненависти взгляды, следящие за раскрепощенным поведением остальных.

Лишь в тех случаях, когда алкоголь ударял фельдфебелю в голову, когда было выпито двадцать рюмок «черта», «дум-дума», «сладкой желчи» или как там еще у нас называли шнапс, когда он, усталый и сонный, сидел за своим столиком у эстрады с музыкантами, устремив осоловелый взгляд на пивную лужу под ногами, — в такие моменты саперы предпринимали робкую попытку выбраться из своего угла и принять участие в безудержном веселье остальных. Но стоило только фельдфебелю заметить их шевеление, как он, мгновенно протрезвев, вскакивал на ноги и загонял саперов обратно в их темный угол. И они покорно удалялись под громкий смех окружающих, а фельдфебель возвращался к своей Фриде Гошек и снова устремлял осоловелый взгляд на пивную лужу под ногами.

В то время фельдфебель жил с девушкой по имени Фрида Гошек, которую у нас называли «Фридой снизу», так как раньше она жила в одном из предместий в нижней части города — не то в Смихове, не то в Коширах. Она занималась изготовлением украшений из перьев, и это все, что нам было о ней известно. Как-то вечером она появилась в «Картечи» и стала спрашивать всех подряд, переходя от столика к столику, об одном капрале из продовольственной части, с которым познакомилась на танцульках в «Кламовке»; он, по ее словам, ухаживал за ней весь вечер, приглашал ее на все танцы, поведал ей о том, что скопил две тысячи гульденов, и при расставании попросил ее следующим вечером разыскать его в «Картечи», где он якобы был завсегдатаем. У него были каштановые, причесанные на пробор волосы, от него пахло дорогими духами, и, вообще, он смотрелся весьма элегантно. «Симпатичный такой еврей», — снова и снова повторяла Фрида Гошек. Однако в «Картечи» этого симпатичного еврея не оказалось ни в тот вечер, ни во все последующие, а фамилию, которую она назвала, не знал ни один из присутствующих. На следующий вечер она появилась снова и с тех пор стала приходить регулярно, потому что влюбилась в фельдфебеля Хвастека. Она восхищалась его раскрепощенностью, способностью много пить, званием, беспечностью, своенравием, формой, пренебрежительным отношением к женщинам; а то, что он еще и умел играть на скрипке, сразило ее окончательно. Она не отходила от него ни на шаг, висла у него на шее и неотрывно смотрела на него влюбленным взглядом.