Шведские спички - [6]

и циф­ры по­яв­ля­лись на краю стро­чек в уз­ких гра­фах — весь лист был в се­рую се­точ­ку. По­том Оли­вье го­то­вил кви­тан­ции, под­чер­ки­вал ка­ран­да­шом сум­му вы­че­тов ввер­ху, над ко­лон­ка­ми.

По­сле про­вер­ки — это де­ла­ла его мать — сче­та ук­ла­ды­ва­лись в куч­ку на сто­ле, под тя­же­лый маг­нит с крас­ной руч­кой, на ко­то­ром все­гда тор­ча­ло не­сколь­ко бу­ла­вок. А поз­же все эти сче­та рас­со­вы­ва­ли по кон­вер­там с про­зрач­ным квад­ра­ти­ком на ли­це­вой сто­ро­не и на­прав­ля­ли их ад­ре­са­там.

Ма­ма Оли­вье бы­ла строй­ной то­нень­кой жен­щи­ной, изящ­ные чер­ты ее ли­ца ос­ве­ща­лись боль­ши­ми гла­за­ми ка­ко­го-то не­обык­но­вен­но­го зе­ле­но­го цве­та, ко­то­рый Оли­вье унас­ле­до­вал от нее, во­ло­сы бы­ли свет­лы­ми, как ко­но­п­ля, она при­че­сы­ва­ла их глад­ко, со­би­рая сза­ди в тя­же­лый узел, и за­ка­лы­ва­ла че­ре­па­хо­вым греб­нем. На за­стек­лен­ной две­ри под яр­лыч­ка­ми рек­лам ху­дож­ник вы­вел жел­ты­ми про­пис­ны­ми бу­к­ва­ми: Ма­дам вдо­ва Вир­жи­ни Ша­то­неф, но она стер­ла «ма­дам вдо­ва», и по­сле это­го на стек­ле ос­та­лись ка­кие-то сле­ды. Хо­тя Вир­жи­ни бы­ло уже три­дцать, ее все еще зва­ли «ма­де­муа­зель», что сме­ши­ло ее, и она ка­ж­дый раз по­ка­зы­ва­ла на Оли­вье. В та­ких слу­ча­ях ка­ва­ле­ры пус­ка­лись на по­шлые ухищ­ре­ния:

— Что вы, что вы, это ведь ваш бра­тик. Раз­ве не так, маль­чик?

Ко­гда ма­ма по­ды­ма­ла ру­ки, чтоб по­лу­чше уло­жить свой шинь­он или за­су­нуть под гре­бень не­по­слуш­ную прядь, она на­пе­ва­ла без слов: ля-ля-ля-ля — все­гда на один и тот же мо­тив. Ее ко­жа бы­ла бе­лой и глад­кой, как у жен­щин Скан­ди­на­вии, при­сталь­ный взгляд от­те­нен­ных бо­лез­нен­ны­ми кру­га­ми глаз смяг­чал­ся длин­ны­ми рес­ни­ца­ми. Ще­ки ее по­рой ро­зо­ве­ли: в во­сем­на­дцать лет пра­вое лег­кое Вир­жи­ни слег­ка за­тем­ни­лось, но она на­дея­лась, что уже вы­здо­ро­ве­ла. Ко­гда блед­ные гу­бы раз­дви­га­лись в улыб­ке, зу­бы бле­сте­ли, как жем­чуг. Мо­да ее за­ни­ма­ла ма­ло, и Вир­жи­ни уп­ря­мо но­си­ла че­рес­чур длин­ные чер­ные юб­ки и блуз­ки из тон­ко­го бе­ло­го ба­ти­ста, соб­ст­вен­но­руч­но вы­ши­тые.

Ино­гда к ней на­ве­ды­вал­ся ка­кой-ни­будь муж­чи­на: не­ко­то­рое вре­мя он по­се­щал га­лан­те­рей­ную ла­воч­ку, пы­та­ясь под­ру­жить­ся с ре­бен­ком, по­том вдруг ис­че­зал, и кто-то дру­гой яв­лял­ся ему на сме­ну. Оли­вье не­до­люб­ли­вал этих по­се­ти­те­лей: ко­гда они при­хо­ди­ли, мать за­кры­ва­ла ма­га­зин и го­во­ри­ла ре­бен­ку, чтоб он шел по­иг­рать на ули­цу, да­же ес­ли ему во­все это­го не хо­те­лось. Ли­бо она да­ва­ла ему день­ги на ки­не­ма­то­граф — в «Мар­ка­де-Па­лас» или «Бар­бес-Па­те» ли­бо же в «Па­ле де Пу­во­те» (ко­то­рый пре­ж­де на­зы­ва­ли «Ме­зон Дю­фай­ель»), а то и еще даль­ше, в «Сте­фен­сон» (обыч­но го­во­ри­ли ко­ро­че: в «Сте­фен»). А ино­гда мать пред­ла­га­ла ему на­вес­тить двою­род­но­го бра­та и его же­ну, Жа­на и Эло­ди, ко­то­рые про­жи­ва­ли в до­ме но­мер 77 на этой же ули­це, впро­чем со дня сво­ей же­нить­бы Жан уже мень­ше ин­те­ре­со­вал­ся Оли­вье.

Вир­жи­ни ве­ла се­бя с сы­ном ско­рей как стар­шая се­ст­ра, чем как мать. По­рой она при­тя­ги­ва­ла его к се­бе, дол­го, как в зер­ка­ло, смот­ре­ла на не­го, ка­за­лось, она хо­чет в чем-то при­знать­ся, до­ве­рить ему ка­кой-то страш­ный сек­рет, но тут же бы­ст­ро за­ку­сы­ва­ла ниж­нюю гу­бу, рас­те­рян­но гля­де­ла во­круг, буд­то ис­ка­ла под­держ­ки, ко­то­рая не по­яв­ля­лась, и вос­кли­ца­ла поч­ти умо­ляю­щим то­ном: «Ну, иди иг­рать, Оли­вье, иди иг­рать».

А маль­чи­ку боль­ше нра­ви­лось иг­рать ве­че­ра­ми с ма­те­рью в те иг­ры, что ле­жа­ли в ко­роб­ках, из­вле­кае­мых из шка­фа: в крас­ные и жел­тые ло­шад­ки, в ло­то с ну­ме­ро­ван­ны­ми кар­тон­ны­ми кар­та­ми и ме­шоч­ка­ми, в ко­то­рых на­хо­ди­лись фиш­ки в фор­ме ма­лень­ких де­ре­вян­ных бо­чон­ков, а еще он, лю­бил шаш­ки, из ко­то­рых од­ну за­те­ряв­шую­ся за­ме­ни­ли пу­го­ви­цей, лю­бил до­ми­но, блош­ки… Вот то­гда они бы­ли по-на­стоя­ще­му вме­сте, объ­е­ди­не­ны об­щей ра­до­стью. Од­на­ж­ды ве­че­ром, ко­гда Вир­жи­ни учи­ла его иг­рать в Жел­то­го кар­ли­ка, она, вдруг пре­рвав иг­ру, ска­за­ла:

— Не зо­ви ме­ня боль­ше ма­мой. Го­во­ри: Вир­жи­ни.

Но он с не­до­воль­ной гри­ма­сой про­дол­жал ед­ва слыш­но шеп­тать: «Мам!»

Га­лан­те­рей­ная лав­ка бы­ла на­би­та вся­ки­ми со­кро­ви­ща­ми, ле­жав­ши­ми в бес­по­ряд­ке и во мно­же­ст­ве вы­движ­ных ящич­ков, и в ку­че кар­тон­ных ко­ро­бок, и в па­ке­тах с яр­лыч­ка­ми; там бы­ли лен­точ­ки с крас­ны­ми ини­циа­ла­ми, чтоб ме­тить бе­лье, сан­ти­мет­ры для шве­ек, тесь­ма, по­зу­мент, об­шив­ной шнур, за­стеж­ки-мол­нии, ре­зин­ка. Оли­вье по­сто­ян­но по­мо­гал ма­те­ри вес­ти опись то­ва­ров, знал все мар­ки шер­сти для вя­за­нья и бу­маж­ных ни­ток, раз­би­рал­ся в при­кла­де, был зна­ком с ка­че­ст­вом пень­ко­во­го и льня­но­го по­лот­на, по­ни­мал в пу­го­ви­цах, знал, где ле­жат круг­лые, бле­стя­щие, как чер­ные гла­за, а где — про­стые штам­по­ван­ные, или те, что из ко­жи, из де­ре­ва, из пер­ла­мут­ра, ме­тал­ла, из кос­ти, ему бы­ли из­вест­ны все­воз­мож­ные сор­та тесь­мы, из­де­лия ме­тал­ли­че­ской га­лан­те­реи; он знал, ка­кие нож­ни­цы нуж­ны бе­ло­швей­ке, ка­кие порт­но­му, порт­ни­хе, а ка­кие го­дят­ся для вы­ши­ва­ния, для фес­то­нов, для кроя. Он обо всем тут имел пред­став­ле­ние: о швей­ных игол­ках, вя­заль­ных спи­цах, крюч­ках. Кан­ва для вы­ши­ва­ния с тра­фа­ре­том по кар­ти­не ху­дож­ни­ка Мил­ле «Ан­же­люс», по бас­не «Ли­си­ца и жу­равль», бес­ко­неч­ные ро­зы и ко­шеч­ки пред­на­зна­ча­лись для ти­хой ра­бо­ты по ве­че­рам. Бу­лав­ки с го­лов­ка­ми из ага­та, вся­кие по­зу­мен­ты, лен­ты, во­ла­ны, кру­жев­ные жа­бо и во­рот­нич­ки, ко­сы­ноч­ки, шел­ко­вые цве­ты вы­зы­ва­ли меч­ты о на­ряд­ной, изы­скан­ной жиз­ни. Оли­вье со­би­рал пус­тые ка­туш­ки, а по­том да­рил со­сед­ским де­воч­кам — те ра­до­ва­лись, со­би­рая из них це­поч­ки.