Схватка в западне - [14]

Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу, он застонал. После пятнадцатого взмолился криком:

— Братцы, не выдержу. Забьете до смерти. Помилосердствуйте.

А сотенный считал безжалостно:

— Шестнадцать, семнадцать… цать… цать…

Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки.

4

Из забытья в реальность Тулагина вернул холодный водяной душ — это начался дождь.

Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видал небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось ливнем.

Упругие дождевые струи, будто хлыстами, немилосердно стебали измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт — в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертвенно стиснув распухшие губы, он уткнулся бесчувственным ртом в противную болотную жижу.

Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами…

А бородатый проводник Чернозеров тем временем, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направлялся на свою заимку. Гонимый ливнем, он решил махануть напрямки через болото и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотину.

— Свят-свят! Мертвец, никак… — Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук. — Живой, однако. — Старик конечно же не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. Чернозеров посчитал его белогвардейцем. — Полежать бы тебе ишо маленько тута… Бог знат, как с тобой поступить, — рассуждал он вслух. — Однако человек все же… Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.

* * *

Прошлое вновь представало перед Тулагиным. Шум дождя стихал, ливень сменялся снегопадом, потом и снегопад сдвинулся куда-то в сторону. И наступила ночь — спокойная, безмятежная, со сладким сном… Но вот кто-то подошел к Тимофею и стал осторожно трясти за плечо и звать. Тихо, как бы издалека:

— Тулагин… Тимоха…

Тимофей резво подхватился с койки:

— Тревога? Уходим? Куда?

И тут же от нестерпимой боли опять повалился на постель. Незажившие раны от шомполов лопались, на куски раздирали спину.

— Разве ж так можно вскакивать? — понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина. — Потише. — Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжал: — Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, услыхал, значит… Начальство хочет дело твое пересмотреть. Арестант, что ты отпустил, будто оказался опасным революционером. Писарь Ермолин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?

Тимофей поморщился от боли.

— Уходить мне надо.

— Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.

— Я уже отошел. Ремни вот только лопаются. Болючие, проклятые. Не дают покоя. Но ничего, терпимо.

— Куда махнешь-то? Домой нельзя — туда первым делом хватятся.

— Белый свет велик…

— Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.

— Мне одежду бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.

— Это все можно, конечно. Но я за хворость твою побаиваюсь.

— То ничего… Терпимо.

— Тогда так давай сделаем, — заговорщически подмигнул Субботов. — Вечером я в окошко тебе знак подам. И одежку, какую надо, раздобуду. Каурого подготовлю. В общем, жди знака.

Заполночь Софрон появился у окна глухой стены лазарета. Он передал Тимофею тулуп, валенки, заячью папаху.

…Моргающее холодными звездами небо обещало трескучий мороз. И все-таки со второй половины февраля ночи уже не так студили землю, как раньше. Повертывало к теплу.

Несмотря на ночную поздность, в расположений полка было оживленно. На конном дворе все время сновали казаки: одни уезжали в наряды, другие возвращались с дежурства. Чуть в стороне от конюшен искрил костер, возле которого грелись несколько человек.

Тимофей вылез через окно на улицу, прикрыл за собой ставни, торопливо направился к хоздвору. Проходя мимо костра, услышал реплику в свой адрес:

— Проспал, видать, под бочком у любовницы.

Кто-то смачно вздохнул:

— Я б зараз тоже не прочь погреться с милашкой.

Софрон поджидал Тулагина за углом конюшни с заседланным Каурым.

— Через общие ворота езжай, — предупредил он Тимофея. — Только что патрульные выехали. Сойдешь за отставшего. Дежурный, думаю, не остановит. — Субботов обнял дружка. — Прощай, Тимоха… Я погляжу тут, а то и сам, может, дам тягу. Третий год ведь дома не был… Ты, если што, можешь к нам в Таежную. Скажешь обо мне, отец примет…

В Могзон въехать днем Тимофей не отважился. Светлое время перекоротал в заброшенном зимовье, а вечером, когда сгустились сумерки, отправился на станцию.

В угловое окошко низов шукшеевского дома он постучался глубокой ночью. Любушка спала, но на голос Тимофея отозвалась скоро. Открыла дверь каморки, не зажигая лампы. Тимофей с порога притянул ее к себе, теплую, пахнущую постелью, поцеловал сначала в щеку, потом в губы. Любушка не оттолкнула его, только стыдливо зарылась лицом в заиндевелый отворот тулагинского полушубка, шепнула, впервые обращаясь на «ты»: