Схватка - [25]

Ермолай тут же выпалил:

Янка сеяв кавуны,

А я журавины.

Журавины не взышли,

Кавуны пасохли.

Ка мне хлопцы не хадзили,

Каб яны падохли!

— Вот это врезал! — смеялся Емельян. — Ну еще припомни.

— Слухай вось гэту, — и Ермолай пропел еще частушку:

А ты, Янка, не гляди,

Што кажух прадрався.

То я с Феклаю моей

Усю ночку миловався.

— Ну, молодец! — хвалил Емельян, а Ермолай разохотился:

Продам бульбу,

продам жито,

Лишь бы было

шито-крыто...

— Усе, баста. Дале не помню. Спявай свои уральские.

— И запою. Эх, гармошечку бы! Сыграй-ко, Ермолай, на чем-либо!

— На оглобле?

— Давай на оглобле, коль можешь.

— Не, брат, оглоблей только по спине можно сыграть.

— Ну раз не можешь, тогда обойдусь без музыки.

Меня милай не целует,

Говорит, губастая.

Как же я его целую.

Филина глазастого?

Дернулся шепелявый и, нервно оторвав измятое лицо от пахучего сена, на котором спал, невнятно забормотал:

— Цо-цо... Хто это, хто?

— Все те же, — обронил Усольцев. — Слазь!

— Ты кому?

— Тебе, щербатый!

— Мне? — Рука шепелявого потянулась к кобуре.

— Не ищи, вот он! — Усольцев показал револьвер.

— Узнаешь? Это твой. Теперь мой... Слазь, кому говорю!

Шепелявый лениво выполз из телеги и остановился.

— Нет, нет, за нами топай! По колее... Погань!

Полицай понял, что он в ловушке, побледнел, затрясся и, всхлипывая, спросил:

— Партижаны?

— Они самые.

— Куды вы меня!.. Отпустите!.. А кажали в Жагалье...

— Топай и молчи... Посмотри вон на небо.

Шепелявый несмело приподнял голову.

— Назад поверни голову... Вот так!

— Шо то?

— Пожар, — в сердцах произнес Усольцев. — Ни бельмеса не смыслишь. Твой элеватор горит.

— Ну? — выпучил глаза шепелявый.

— Усех вас спалим! — сказал Ермолай.

— Мене отпустите, — молил шепелявый. — Я-то вас выруцил... Жабыли?

— Кому сказано: топай молча! — разозлился Усольцев. — Ты лучше фамилию свою назови, а то мы до сих пор не знаем.

— Щербак.

Усольцев расхохотался.

— Цего шмеешша?

— Сам щербатый, и фамилия под стать, — все смеялся Усольцев, а с ним и Ермолай. — Щербатый Щербак!

Шепелявый, потеряв всякую надежду быть отпущенным, успокоился и понуро брел за повозкой. Может быть, и появилась у него мысль шмыгнуть в сторону и скрыться за деревьями, но разве ускользнешь от бдительного взора Усольцева. Он ни на секунду не спускал глаз с полицая. Да и наган у него наготове.

— Жить хочешь? — вдруг спросил Усольцев.

— Хоцу, хоцу! — затараторил Щербак.

— Тогда слушай. Дело есть! Ты что обещал твоему дружку Баглею?

— Не сябр он мне... Прошто так...

— Ладно. Отвечай на вопрос.

— Шамогон. Скажав, шо у вас богато... А оно вон шо вышло...

— Встреча с Гришкой не отменяется. Сегодня же едем к нему.

— Ну? — оторопел Щербак.

— Ты слушай! Знаешь, где он живет?

— В мештецке, у ветлецебницы его дом.

— Один?

— С матерью-штарухой.

— Будешь нашим провожатым. Когда подъедем к его дому, постучишь в окно и скажешь, что привез бочонок, тяжелый, нужна его помощь. Понял?

— Ишшо ражок повтори.

— Ну и бестолочь, а еще в полиции служишь! — и Усольцев медленно втолковывал Щербаку его задачу.

— А дальше цаго буде?

— Дальше — не твое дело. Скрутим толстомордого и привезем в отряд.

— Тольки он верткий... Ш ножом и пиштолетом.

— Не пугай!

— Я не пужаю... Кажу, шоб ведали.

— Ладно, ладно. А тебе, Щербак, за помощь помилование будет. Ты ведь помог нам сжечь элеватор... Еще помоги!

— Вы?.. Я?.. — бормотал вконец оторопевший Щербак. — Я ж не палив елеватор.

— Мы сожгли его, а ты нам помог туда проникнуть. Теперь поняв?

— Воно шо!

До отряда осталась самая малость — с километр. Ехали молча. Усольцев с Ермолаем на телеге, а Щербак по-прежнему топал, изредка спотыкаясь, за возом. Небо хмурилось, отчего накрапывал мелкий осенний дождик. По всему было видно, что зарядил он надолго, может, и ночь прихватит. Усольцев, уставившись на шепелявого, мыслями уже был в местечке. Он еще не знал деталей, из которых сложится будущая вылазка, но варианты уже возникали... А вдруг этот Баглей не один? Или немецкий патруль дорогу перекроет? А вдруг... А вдруг... Всех случаев и неожиданностей ни одна умная голова не предугадает. Но все-таки нужно быть готовым упредить любую вражью уловку. Есть одно верное средство для победы — воля. Волевому человеку всегда легче, ибо он непреклонен, его никакой страх не остановит на полпути, он противник полумер, полудел. Однако воля не манна небесная, она в характере Емельяна, в его поступках — значительных и мелких. Он умеет заставить себя, если это нужно делу, людям и ему самому, конечно. Вот и сейчас никто ему не приказывал именно сегодня, не медля, отправляться на новое задание. После элеватора полагалось бы отдышаться, но нет, Усольцев сам себе отдал приказ — свирепый полицай должен быть убран с дороги!

Отмщение!.. Святой и благородный ориентир... Он всегда, будто маяк, впереди — указывает направление. И силы дает!

Майору Волгину не пришлось долго доказывать — он сразу все понял и дал Усольцеву добро. Только спросил: не устал ли? Спросил больше для порядка, ибо сам видел горящие Емельяновы глаза...

На дело, как назвал эту операцию комиссар Марголин, отправились вчетвером. Все тот же Ермолай, накрепко прикипевший к Емельяну и решивший окончательно: куда иголка — туда и ниточка; молодой партизан из новеньких, тоже, как и Ермолай, из Поречья — Клим Гулько, парень с силенкой в руках; ну и Щербак — приманка для Баглея. А за старшего был Усольцев...