Схватка - [71]

— А вы часом еще не забыли этого? — крикнул кто-то из зала.

— Будьте уверены, не забыл, иначе и не каялся бы, — ответил Ажимов. — Так вот, встретив меня, он подумал по старой памяти: «Э, мальчишка, что ты знаешь, что ты умеешь, мальчишка? Медь есть, да ты ее не достал, а вот я, Даурен Ержанов, достану! И все увидят, что знаменитый геолог я, а не ты!» И как только я уехал, Ержанов отдал приказ: бурить глубинные скважины. Ну, что ж? Он научный руководитель, его послушались, в результате улетели еще десятки тысяч! Кто виноват? Я виноват.

— Нурке Ажимович, — перебил оратора академик, — нам от этого «виноват, виноват» толку мало. Вот вы два месяца как вернулись, а глубинные скважины, которые вы признаете порочным методом, закладывались вплоть до заморозков. В чем дело? Почему вы не прекратили этот род работ, раз он бессмыслен?

— А как тут прекратишь, когда вся экспедиция только и кричит об этих скважинах, а санкция дана из Алма-Аты? — зло повернулся к нему Ажимов. — Я написал докладную записку в центр, вот и все, что я мог сделать.

— Итак, меди нет? — в упор спросил академик. — Работы надо сворачивать?

— В западном направлении Саят — безусловно, — твердо кивнул головой Ажимов, — в других можно еще подождать.

— Отлично, так и запишем, — кивнул головой академик. — Ну с вами разговор ясен. Теперь вы, Дауке, может быть, что-нибудь скажете?!

— Скажу! — ответил Даурен, пошел через зал, подошел к столу президиума и, всходя на трибуну, повторил: — Скажу! Так вот, товарищи, я тоже начну со своих ошибок. Они по сути те же, что и ошибки моего коллеги профессора Ажимова. Он правильно сказал: я пришел сюда не тем, что был. Был я горячим, нетерпеливым, строгим к людям, а потом узнал много горя, увидел много трудностей и научился прощать. Товарищ Курманов, чтоб эти слова не оставались просто словами, я обращаюсь к вам. Ведь вы тоже говорили обо мне, ну да так будет мне позволено ответить тем же. Да и когда же говорить друг о друге, как не сейчас, при людях, но я верил и верю, что человек может что-то осознать и измениться к лучшему. В отношении вас этого, к сожалению, однако, не случилось, — каким вы были, таким вы и остались. Да, совершенно таким же... — Даурен говорил медленно, спокойно, как бы раздумывая, и когда он остановился, Бекайдар вскочил с места и крикнул:

— Говорите, говорите, Дауке, пусть они знают, пусть они все знают, кого здесь пригрели.

— А ну, помолчи, молокосос! — крикнул бешено Еламан. — Я не спал ночами, чтобы ты спокойно спал в своей кроватке! Я чекистом был, щенок ты эдакий!

— Вы были чекистом! — вдруг взорвался Даурен с трибуны. — Постыдились бы говорить такое! Чекисты уходили в драных шинелях на кронштадский лед, получали по двести граммов хлеба, работали день и ночь в нетопленых конурах! Я красноармейцем дежурил в комендатуре ЧК и помню это. А вы? Что сделали вы...

Еламан что-то хотел сказать и стал было подниматься.

— Замолчите! — крикнул Даурен и махнул рукой так, что тот, словно сраженный, не сел, а упал на свое место. — Если бы вы были чекистом, и разговора такого бы не было. Вот сидит ваша жертва. Да какого состояния вы его довели! Ведь он мог быть настоящим ученым, а вы лишили его всего — мужества, веры в себя, радости творчества. Вы растоптали его волю и честь! Вы его превратили в слепое орудие ваших же махинаций. Вы и вы!

— Товарищ председатель, я прошу, — вскочил Ажимов... — Что же это такое!

— Это разговор начистоту, Нурке Ажимович, — сказал строго председатель. — Сейчас Даурен кончит, и я дам слово вам.

— А, что там, — махнул рукой Даурен, — я кончил! Вся беда в том, что я запоздал: приди я к Нурке раньше, в первый год открытия Жаркынских приисков, возможно, все было бы иначе, и Нурке был другим человеком. И сейчас я тоже вел себя неправильно, недостойно: все отмалчивался — просто язык не поворачивался бросить в лицо своего ученика то, что он заслужил. А сейчас, наверное, и говорить уже поздно. В этом тоже моя вина. Почет, уважение, довольство — они же затягивают, как болото. Двадцать пять лет славы не прошли даром. Сейчас мой ученик готов любому сломать шею, кто посягнет на его место в жизни.

— Товарищ председатель, я же прошу вас наконец... Это черт знает что такое! — крикнул Ажимов в полном неистовстве.

— Э, да что там! Я же говорю, что кончил! Все! — Ержанов уже хотел сходить с трибуны, когда его взгляд снова упал на Еламана. — А вас я ненавижу, — сказал он негромко, — ненавижу за то, что я растил этого человека, а вы его погубили. Я не мог вмешаться в борьбу, иначе вместо одного врага, вы имели бы двух и никогда бы здесь не работали. Ведь, чтоб работать в науке, надо иметь чистую совесть. А вы? Бездарный чиновник, руководитель посредственностей, выгнанный со всех мест и лишенный всех чинов, что вы из себя представляете?! Вы вор, укравший мои бумаги, разбойник, задумавший похитить мое честное имя, убийца честных патриотов, вот кто вы такой и чем еще держитесь вы на земле...

И тут кто-то крикнул:

— А его уж и в зале давно нет! Сел на свой мотоцикл и укатил!

В зале зашумели.

— Нет, правда?

— Вот что значит совесть нечиста!